Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Были исполнены:
концерт для скрепки с контекстом,
тарантелла для дырокола
и симфония для пишущей машинки
(в трех вариантах:
в мажоре,
в миноре
и в зашоре).
Мухи крылоплескали.
Мыши кричали: «Бис!»
Пес вяло сказал: «Браво».
В свою очередь за окном прозвучали:
токката
для двух кровельщиков с рассвета до заката,
соната
для подъемного крана
и маленькая ночная серенада
для кошачьего клана.
И далее — без антракта —
увертюра для железнодорожного тракта,
трели для дрели,
этюд для отбойного и марш для обычного молотка
и квартет для завсегдатаев пивного ларька.
После чего при появленье полной луны
объявлена была торжественная пятиминутка полной тишины,
в связи с чем готовые упасть в обморок клены
приободрились и распушили кроны,
а также расправили листы,
в результате чего постовой с поста
слушал, как ветер с запада
успешно воспроизводит тишину с листа.
Некоторое время полная луна
свыше
освещала вышеуказанной тишины следы.
Так в ночь со вторника на среду была произведена
кратковременная
охрана
среды.

Цензура
требует сменить текст на цезуру.
Погода
требует отсрочки Нового года.
Жена
требует опта и розницы, как во все времена.
Сосед
требует прочувствованных бесед.
Дитя при отходе ко сну
требует жареную луну.
Выполнив все требования,
он озирается.
Бумага бела.
Началась новая эра.
Жена ушла.
Сосед запил.
Луны нет и больше не предвидится.
Пахнет жареным.

Так они идут, не тратя и слов: Ли Бо, Басё.
Все пройдет, моя любовь, пройдет все.

Времени сеть пересечь вдоль, перетечь вдаль.
Все пройдет, удоль и юдоль, умерь печаль.

Маяки из тьмы, тропик маеты, карта бытия.
Только мы и все или я и ты, или ты и я.

Все пройдет, пройденный урок повтори вслух.
Неслух мой, неуч мой, жизнь моя, переведи дух.

Так они идут, дыша легко, этот и тот.
Эта и та, эти и все, и все пройдет.

Миф путешествий, пришествий, шествий, маршей, мерил
Несуществующую дверь всем отворил.

Метафизический плач спадает, как пелена;
Метафорический смех, настройка, сбой и волна.

Может быть, основы натяг непрочен, неровен уток, неясен узор;
Но все пройдет, смотри, как проходят ночи: ночной дозор.

Неромантических ведут
литой чугунный топот конский.
Что мне Париж? паришь и тут,
в провинции получухонской.
То полночь бьет, то в полдень льет,
и кто гуляет, а кто пьет,
двойное дно все наши сутки.
Париж для Мальте и Гайто
в полураспахнугом пальто
промерзшей старой проститутки
Лютеции.

Возникает весна
белоликой японкой и легкой, как тень, кореянкой.
Рукава на ветру.
И едва ли нас слышит она.
Отцветает тюльпан подживающей ранкой
приоткрытого воздуха. Лепет условен и чужд.
Возникает волнение вне ожиданий — стихийно.
Вот стезя и ведет мимо прежних желаний и нужд.
Даже Ленский Ладо ждет Онегина Юмжагийна,
чтоб перчатку забрать, пистолет зашвырнуть в старый пруд,
потому что весна в кимоно рукавом помавает.
Объясни мне хоть ты — ну откуда их только берут,
эти весны?
Идет, головою кивает,
улыбается. Чудо как чудо — ни совести нет,
ни стыда; самоцельно и цельно некстати.
Объясни мне хоть ты — для чего она бродит чуть свет
в нашем городе, где зацветает лишь северный бред,
не по наши ли души, прекрасная Оно Комати?

Тройка вязнет в ночных пеленах,
наст в цепях, да и оттепель в ковах,
и уж не на гнедых скакунах —
на замурзанных клячах соловых.

Говорил: ямщики, гужбаны,
отличаем хомут, мол, от дышла,
различать и дорогу должны,
да луна в полнолунье не вышла.

Нечисть тучей, аж скулы свело,
души мытарей мчат вдоль кювета,
верстовые столбы замело,
да и верст уже вроде бы нету…

Птица-тройка в ночи обмерла,
а окрестности тащатся мимо,
только кругом их даль обвела
безвозвратно и необгонимо.

Слава Богу, в снегу, не в грязи,
не до смеха, но и не до плача.
Вывози, говорю, вывози,
пошевеливай, старая кляча!

Надоело бороздить океаны
постраничные чужой писанины;
разведу я на окне олеандры,
туберозы, огурцы, бальзамины.
Кружевные занавески повешу,
все-то дыры, моль браня, залатаю;
а потом себя и вправду потешу:
погадаю на тебя, возмечтаю.
Чинно-чинно задурю, по старинке,
старой школьницей в картонной короне,
нарисую анемон на картинке,
чтоб твой профиль затаить в его кроне.
Вот скучища-то, поди, в разнарядке:
олеандры расшумелись к осадкам,
туз крестей в бегах, а с ним и девятки,
занавески поползли по заплаткам.
Ох, придется по морям мне мотаться,
по Микенам ошиваться и Тулам;
друг Гораций, не читай мне нотаций,
я наслушалась уже от Катулла.

Господа счетоводы!
Товарищи бухгалтера!
Я еще существую.
Ничего я не стою.
Так сказать, не имею цены.
Боюсь, что я в смету
вообще не вхожу.
И ни в ту, и ни в эту.
Но ведь и у Луны —
что с этой, что с той стороны —
ни орла и ни решки.
И пока не ввели
пошлины на лунный свет
для пешехода,
бесплатная Луна
великолепно видна
и не приносит дохода.

Вот и август из ризы извлек
полночь, полную сна своего.
Почему ты ночной, мотылек,
если свет для тебя — божество?
Если ты, вырываясь из мглы,
смертной дрожью трепещешь пред ним,
превращаясь в щепотку золы,
полупризрачным солнцем томим?
Шелест лиственный, осени зов,
звездной ночи темна тавлея,
и у всех рукотворных светцов —
толчея, господа, толчея…

Напиши мне письмишко!
Не конвертируй его и не форматируй.
Как я люблю алфавит марсианский,
из которого знаю
только три буквы:
«зю», «зю бемоль» и «ламцадрицу»!
Пришли мне одну из невнятиц,
полную множества смыслов,
в отличие от нашей
полой и лживой речи.

Моя бабушка жила в Благовещенске
(в Томск учиться, по делам в Минусинск),
где плескалось вокруг время зловещее
межусобицы, убийств и бесчинств.
Что поделаешь, судьба наша — каторга,
переехавший Байкал беглый раб.
По Амуру в джонке утлой, по Хатанге
и по Стиксу, зыбь мертва, ветер слаб.
Ох, и чудо была матушка папеньки!
Не печалилась на самом краю
данной пропасти, что днесь вместо паперти,
где под громом я небесным стою.
А когда она собралась на выселки
из житийных передряг в мир иных,
моей бабушке мерещился висельник,
и военные, и дни Турбиных.
Я живу за Левашовскою пустошью,
за Уралом, если глянуть с Оби,
не прикована, не вольноотпущена,
как сумеешь, так свое оттруби.
Но полощется в окне моем облако,
чтобы походя — легко — излечить;
и на грани обезлички и облика
только образ и могу различить.