Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Пейзаж из окна мансарды — изнанка Альп,
в оконце подвала — галька альф и омег,
где у южной стороны дома полно пальм,
а у северной стороны дома лежит снег.
Точно в юности, ранний утренний воздух свеж,
лепесток цикламена лаков, на свет ал.
Ты в нечитаной книге тихо листы разрежь,
разбуди текст, что сказочным сном спал.
Была, не была, имел или не имел,
вот и пришли туда, куда путь шел.
На восточной стороне дома лед или мел,
а на западной — разноцветная жизнь пчел.

Кому ты говоришь: я тут, я твой, —
возлюбленный? Мне похвалиться нечем.
Обведены рыжеющей листвой,
мы вразнобой невнятицу лепечем.
Летучее хозяйство сентября,
где мы с тобой, сомнительные птицы,
еще живем, по правде говоря,
уже успев простить или проститься.

Причуды лета, властвовать устав,
и отстают, и дышат нам в затылки
на стадиях отлетов и застав,
на всех этапах птичьей пересылки.
Ни тут, ни там, кто общий, тот ничей,
пернатый пентюх стаи Аполлона.
В каком краю? в краю таких ночей
и я ничья. И время — óно, óно…

Мир старых гнезд во власти старых лар,
любимая, осенней полон ленью,
а перелет — то вектор, то скаляр,
сплошная метафизика паренья.
Вертлюга флаг мотается, скрипя,
поет, что ветру нынешнему надо.
А мы должны себя, одних себя
и облаку, и снам, и листопаду.

Я люблю тебя не так и не столько ,
без календаря с его нивелиром,
я люблю тебя, как любят цветные стекла
на веранде души, пропыленной миром.
В воздухе висит — много или мало? —
хрупкое ничто, радуга-оконце;
никогда ничем и не одаряло,
кроме цвета и света и кроме солнца.
Разобидившись поутру безлико,
горстью слез промыв сонное око,
на стекле цветном увидать тень блика
невесомых горниц Господа Бога.

— Что в тороках
с собой везешь,
всадник?
— Все мое везу, как велели греки.
Ничего чужого
мне не надо.
Я с собой везу две иголки:
с черной ниткой и с ниткой белой,
облезлую детскую лошадку,
исторический черный примус,
гвоздь от стенки отчего дома,
две стрелы и четыре гильзы,
с голубой каемочкой блюдце,
горсть земли и билет счастливый,
пару мельниц и Дон Кихота,
лунный свет и луну в довесок,
алый трамвай номер двадцать,
небольшую древнюю домну,
недостроенную лишнюю дамбу,
город Китеж и деревню Матёру,
латунное колечко на память
и малороссийские мальвы.
Ну, а ты что несешь, путник,
в вещевом мешке пропыленном?
— Все мое несу,
все, что имею,
мне мой скарб по плечу,
другим — обуза.
Я с собой несу облако предгорий,
след ноги босой на песке прибрежном,
голосок ничей ниоткуда,
полотно нерукотворное снега,
козырные крапленые сутки,
азиатские костры на руинах
и фиалки со вторника на среду.
Если хочешь, можем поменяться.

По рукам ударив, поменялись
и отправились восвояси.
И смеется всадник, напевая,
да и путник весьма развеселился.
Потому что в тороках старых
горстка соли, хлеба краюшка
и головка чеснока на закуску;
а в мешке вещевом потертом —
луковка, соль да ломоть хлеба.

Масс-медиа, кино, массовочка при гиде.
Жизнь имитировать — чай, не хухры-мухры.
Идет голубушка в лазоревом прикиде,
Глаза опущены, и завиты вихры.
Бегут сударики, кто супер, а кто гипер,
Канают лайнеры, и прутся поезда,
Стоит гипербола, панкуют пара хиппи, —
Глазей и радуйся, святая простота!
Что дни мои? Мираж! А вот и замиражье,
Мир приключений, прыг, вслед за которым — скок,
Приморье, черт возьми, нагорье и предпляжье,
Всевидимый сверчок на общий наш шесток.
Кино! Мне по душе твой суррогат суровый,
Твоих объятий дурь, твоих погонь метраж,
Где вороной «Рено» и «Шевроле» соловый —
Из кадра или в кадр, из ража или в раж.
Мне мил дурной простор, экранная вранина,
Наотмашь мордобой и вперебой пальба,
Приволье, Боже мой, предгорье и равнина,
Рекламное мурло у каждого столба.
Подробностей обзор в глазках киношных камер,
Разомкнутых пространств прямоугольный чок.
Засосано в игру, что было под руками,
И мусор бытия, и сор летит в зрачок.
Люблю я, синема, твоей тоски подспудной
В стакане аш-два-о подъятый ураган,
Твой контрабандный груз, твой марафет паскудный,
Технический размах твоих фата-морган…
Кино, кино, кино, ты — иреставленье света,
Смешенье всех и вся, глобальная чума,
Какое-то лицо Новейшего Завета,
Томительно светясь, сводящее с ума.

Покажи мне его не таким,
как нарядная — в глянце — открытка,
старый штамп под тавром золотым,
недостаток былого избытка.
Хрестоматия, мне тебя жаль,
ты азы и фасады талдычишь
и в давно надоевшую даль
указательным пальчиком тычешь.
Покажи мне ночные миры,
тупиковые и проходные,
галереи в тени до поры,
рукотворные ручки дверные,
где с чахоточной бродит весной
сутенер ее, март-выпивоха,
и ржавеет замок навесной,
на который закрыта эпоха,
что, должно быть, пошла по дрова
для голландки, а может, колонки,
позабыв в середине двора
на веревке трусы и пеленки.
Покажи мне навыворот град
со сварными и прочими швами,
где неясно о чем говорят
распоследними, в общем, словами.
Покажи мне мой город жилым
и в глаза не пускающим пыли,
совмещающим Рим и Нарым
в облаках изнурительной были.
Покажи мне мой город-игру
укрупнившимся из табакерки,
и чтоб в нем возникали к утру
пруд, и лебеди, и водомерки.

Напиши у кромки прибоя,
прочти вслух.
Но все этой волной смоет
и все сотрет.
И до отмели за волною
пройди вброд.
От всего, что было со мною,
замкни слух,
от всего, что было с тобою,
и стань глух.
Ибо все этой волной смоет
и все сотрет.
Словно все эта волна вскроет
и все вберет.

Там, где бредет через двор один из Калигул
(Миргород, слякоть, холодно, но тепло),
только что кончилось время римских каникул,
выцвело, исчерпалось и отошло.
Патио нараспашку, детсад бетонный,
Тришкин кафтан простора, новый район.
Перебегает улицу Гермиона,
а тротуар неровен и накренён.
Что тротуар, и час неровен, и складень
суток нескладен с декадами набекрень,
и не приходится, ряженый, день на день,
утром сугроб, а к вечеру мокретень.
Тихо вошел в подворотню хан Гюлистана
с рыжею ведьмой об руку при метле;
а Калипсо поехала по Расстанной
без конвоиров в новеньком «Шевроле».
Статуи нынче шляются по Эдему
в жалких его деревьях в духе Ватто.
Ты подожди, я только парик надену,
тему сменю и старенькое пальто.
Все, говорят, в Рим, говорят, дороги,
только из Рима нет дорог, дорогой.
Десятилетия Святок! Месяц, двурогий,
как Искандер Зу-л-Карнайн, над ночной рекой.
В магии плещемся, прячемся в балаганах,
хари меняем, личины, тульи, венки.
Что ты? о чем? о выборах? о Балканах?
суженый, ряженый, кружево у щеки.
Переместилось время римских каникул,
перегорела лампочка на столе;
вот и проносит бурсак свечу и Книгу,
чтобы начать читать в свечной полумгле.