Петр Альшевский - «Играя с мраком блюз»

она не выбьет много крови

сушеный дрозд не съест инжир

во мне достанет силы воли

не заключать с чертями мир.

Они при власти?

Я не спорю, копаясь в шлюхе, как в песках

наверно, что-нибудь нарою

уняв ее безмолвный страх.

Мамзель понура, неспокойна

ее не трогает би-боп

«Как? Чарли Паркер? Он достойно

дудит, лютует, только вот

мне не до пьес, не до размеров

твоих? Его…

он джаз, я Кэт

вас – идиотов, принцев, сэров

я бы сожгла

прости мой бред».

Все псы уже в сборе

без устали лают

не знавшего горя

за яйца хватают

катится день, подрастают враги

пружины остры, цепи крепки

от пощечин хрустального отзвука

ходят круги по лицу

делая знаки ловцу

душ человеческих встрять

пригнать на салазках с холма

часто кивать, отрицать

свою сопричастность с пальбой

догнавшей свинцом и свиньей

пошедших любить в березняк.

Что-то случилось не так.

Гоню на ночлег, подгоняя собак —

я их, собрав, приручил

придавил

под Дели расстрелян Неистовый Билл

в упряжке солома и мобстер Иван:

«Ты при стволе?»

«Под шапкой наган —

специальный заказ, особый ф-фасон

ее мне пошил слепой фараон.

Тобой позабытый п-полковник Сэмэн.

Сидел на к-колесах

смотрел КВН —

ослеп.

Да, да, да.

Совсем не беда».

Чайный Мастер Никодим

Неистовый Билл

Багдадский факир – вы из воздушного племени

я подустал

мои единственные ноги, прижавшись к полу, возлежат.

По ним ползут без суматохи

двенадцать кругленьких ежат.

Остаться белым человеком

они помогут мне взамен

большой тарелки каши с хлебом

и тихой песни об Элен

Я затяну ее в угаре дремотной жизни на углях

не приближавшей к грозной славе

в зеленых висельных краях.

«Разлетелась страсть

цельная натура

громы артиллерий, выкрики Амура —

он пугливо дернул волосатой шеей:

«Пощадите, гады, заклинаю феей

чуткой нимфоманкой, любящей Мадрата

ангела с Киянкой

храпуна из стада Верных всем заветам

промахнитесь, гады

я с любым валетом лягу ради цели —

безустанно трогать…»

Что еще?

Раздели.

Грубо отобрали и пиджак, и деньги.

Ты боролся?

Жестко. Посрывал им серьги.

Женщинам?

Мужчинам. Двум или чуть больше

заявив педрилам: «Как Суворов в Польше

позабуду жалость

разорвав, устрою» – суки насмерть дрались.

Не с тобой.

Со мною».

Темный пустынный парк – Парк Наслаждений

для выбегающих из-за дерева

с искаженными физиономиями

мне бы переодеться

погладить зарычавшую курицу

недоразвитый папа, искренний сын

открытые рты, из них валит дым

они поразились, заметив меня

в примятом цилиндре

просящим огня: «Курите?»

«Да…»

«Ваш сын пока нет?»

«Он как бы дебил…»

«За вами след в след?»

«Ему еще жить…»

«Вам не с руки?»

«Ты прикури… ты пропади».

На душе спокойно, на голове белым-бело —

засыпан снегом

что с того

не поддаваясь броской гнуси, переполняющей извне

я замираю.

Жмусь к стене.

В склепе, в огне – в магазине «Интим».

Мысли клубком, зубы молчат

услышав их стук, встанут часы.

Шубы вошли – я с ними знаком

одну как-то видел.

Страшный был сон.

Розовой варежкой лезут к ноздрям

я нюхаю вас

учтите, мадам

мне много нельзя ни пить, ни страдать

вжимаясь под вами

о, бэби, в кровать.

Солнце

мотор

покинь ты окно

родившись уродом, не сбросишь ярмо

зависти, злобы – церковь в огнях.

Зайду на минуту. Время узнаю.

«Сколько на ваших?».

Ответил. Он к краю

держит свой путь, не кивая на ближних

теребящих в кафе замызганный сонник.

После винной похлебки лежу на перинах —

я, Лена, доступен.

С дружеской улыбкой встречаю рассвет.

Как прощелыгу.

В гробу уютно.

Я пока не в нем. Задумчив, выбит, обойден

не мял актрис, не грезил Амстердамом

упал и встал.

Прошел, упал.

Опять не смог смиренно удалиться —

есть неустойчивость.

Напала, не бросает

вторые сутки беспросветно опекает

приличный вечер незаметно наступил.

Предстал шутом

бросавшись, зрел, темнил

создал иллюзию, что я брожу в пустыне

гораздо позже

синей ночью

в оберегающем от холода плаще.

Я распахну его

затем сорву его

верблюды удивленно задвигают горбами

босяк-феллах воскликнет:

«Братан, давай же с нами!

Отправимся по дюнам

искать тропинку к жизни

ты трезвый?

соображаешь?

Попробуй. Не раскисни».

Мне бы не сюда

не к ним

все решится мгновенно

люди рвутся в тени здравиц, сантиментов

прет рефрижератор, облетают вишни

молится ефрейтор

перед смертью дышит —

автомат наставлен

рядовой не спишет

вековой порядок на устройство тыла

вызвавшего бойню

обожравшись мыла.

«Вы, я – мы ратуем за примирение

прогнившими дарвинами.

Машинками для снятия катушек

с нашей звериной природы.

Апач, зулус, крестоносец —

живи, одиночество.

Бейся, как дьявол.

Сжигай тормоза».

Визги в буфете, приемы у-шу

приняв кальвадоса, я расскажу

я напою

в самых пресных словах

о выжженных дамах

о диких мирах.

Закидан дерьмом ювелирный салон

бродягу схватили

цыганский барон

с ложечки кормит парней ФСБ

«Это тебе, а это тебе» —

негр висит на фонарном столбе.

Ботинок слетел, уши замерзли.

Взгляд безучастен.

Отбившись от стаи, он не очнулся

в океане песка

ему не тонуть, не кричать: «Паруса!

какие?… к чему?…

я их бы поднял. Выбрал бы курс

вцепился в штурвал

но ветер сменился

тоска отмерла» —

его отловили четыре хохла.

При помощи «Ската»

подводника, денди

от него родила подольская леди.

Растила дочь, любила выпить

брала в дорогу револьвер

«Ты не забыла, например

как мы сражались за надежду

не расставаться на земле?

Что будет после, я тебе

пытался вкратце объяснить

и вдруг исчез. Не позвонил.

Так убедительно пропал.

Потом полсвета обыскал

нашел получше. Извини».

Заройся в память

раз, два, три – приходит утро.

Подходит время задремать

и ничего не пропускать

удары, весла

самолеты, щипки дурнеющей погоды

раскачку стареньких деревьев

мосты, удотов, блеск каменьев

пробивших сферу полых судеб.

Избитый гризли не рассудит

монахов в гневе.

Толстых братьев

«Мое – твое. Вкушай оладьев.

Не покупайся на девичий

призывный вздох

рубя с плеча, скажи ей: «печка горяча

ну ладно, что же, я залезу

вам жарить блюз, мне отдыхать

прощайте, донна

до зарезу

необходимо мне сорвать цветок покоя.

Выждав вечность

я к вам еще не так вернусь —