Наталья Метелица - От шрама до шарма. Стихи

Иди, – но медленно. Дай опознать
последний шаг вчерашнего мужчины,
в себе соединившего все спины,
которыми с тобой разлучена.

Не говори, куда ты и зачем.
Шагами объясняйся напоследок.
Во мне и танец – безразмерный слепок
«дозавтрашней» разлуки насовсем…

Ты ли строчек своих хозяин?
Ты ли власти своей слуга?
Ты ли Тот, о Котором знаем
понаслышке – стихи слагать,
не приблизившись к ним, но веря,
что мы – избранные (Тобой?).

Ты ли Словом своим измерен,
если звал т и ш и н у судьбой?

Зачем мы ссоримся, когда
у нас одна судьба, и с нею
нет смысла спорить. Сирота
в обнимку с сиротой – роднее
семьи, что создана уже
с другим, другой… и как бы в целом
всё к лучшему. «Жена, зашей».
«Жена, погладь». И гладит. Телом…

Но есть и наш с тобою дом.
Вне тел для тела. Не заметят
его д р у г и е!.. Мы вдвоём
за всех придуманных в ответе.

Не пытайся меня понимать.
У любви
нет логических связей.
Я тебе и невеста —
и мать.
Я с тобой навсегда —
и ни разу.

Если будешь пытаться —
всё зря!
Значит, кто-то из нас —
нелюбимый.
Не умы, а тела говорят,
если молча им —
н е в ы н о с и м о…

За окном – ни осень, ни зима.
На душе – ни грустно, ни спокойно.
Это я внутри себя сама
прицепила к чёртикам иконки.

И теперь ни то ни сё, а жизнь
зависает между до и после
где-то в чёрно-белом, – компромисс
не найдя меж «требует» и «просит».

Не относитесь так серьёзно.
Здесь нет серьёзного. Слова
хотели быть таблеткой просто,
чтоб не болела голова.

А кто пришёл искусства ради,
ошибся адресом, – но я
уже сама ошибкам рада,
лекарство новое ища…

Три, не три – без нас сотрётся,
да и снова нарастёт.
Человек – чужак для солнца
и для ночи – идиот,
слишком умничать привыкший
на осколках детских грёз.

Прячьтесь, детки: взрослый вышел
мир воспитывать всерьёз.

Если так долго
лететь в бесконечность
вечным падением
вниз,

то вероятно,
и даже конечно,
падать
научишься
ввысь…

Уж все отмаялись, откричались
и отпустили друг друга спать.
А мы с тобою свои печали
не отпускаем. У нас тетрадь

гостеприимная. Зимней ночью
я столько света рисую в ней,
что дрессирую нахальный почерк
хотя б при свечке мечтать скромней.

Снегу мало зимы. Снегу мало себя.
Снегу имя своё слишком тесно.
На земле все размеры равняются «Я».
Где вместился твой взгляд, там и место.

Если снег – человек, поменявший формат,
но по-прежнему эгоистичен,
то и снег – только звук. И зима – не зима.
Всё вокруг – эвфемизмы двуличий.

Молчи во мне!.. У Храма Тишины
так мало душ осталось для молчанья,
что я нарочно горло истончаю,
процеживаясь каплями грудных
кормлений… В первобытности младенца —
история беременной меня,
носимой Тем, Кто, деток хороня,
придумал мир святейших слов коммерций.

Я так устала голос убивать
внутри себя – родиться в ком-то тихом.
Спаси меня от голых сцен шумихи,
привыкшей стыд искусством называть.

Нарисованный дом продержался недолго.
Нарисованный дождь был гораздо сильней.
Два фантома сошлись на фантомной дороге
и не знали, что оба —
в р е а л ь н о й войне.

Нарисованный мир разбивался в смартфонах,
а Художник искал оправданье себе
в том, что кем-то был тоже – на раз – нарисован.
Одноразовый труп —
в вечно мёртвой толпе…

У зимы будет длинное имя —
чтоб дочитывать до февраля,
не заметив, как в шаткости зимней
зародится иная земля,

где сольются Творец и творимый,
где холодный – себя же теплей —
не узнает, как страшно любимых
разделять: на земле —
и в земле.
…………

Пусть в весенней горячке свиданий
забывается имя всему,
а в единстве открытий и Тайны
даже горе – спасенье уму.

Снова полночи, как зомби, не сплю.
Пульс то щекочет, то бьётся.
Кончилось время, и все «ай лав ю» —
сдача моя незнакомцу,
кто перепутал «купить» и «продать»
вместе с деменцией века.
Мне рассказали, что я – чья-то мать
в статусе «бомж и калека».

Можно ли верить? И можно ли жить,
если о главном забыто?
Я не просила ни правды, ни лжи,
но помогли —
э р у д и т ы…

Слово выронил – душу вытравил.
Так бывает, когда с чужим.
Между жестами и субтитрами
звук особенной правдой лжив,

если хочет убить искуснее,
интонации натаскав,
как овчарок.
Считаться ль с чувствами
на земле мировых расправ?

Кто заметит в таком побоище,
где кончается совесть слов?
И насколько жесток хохочущий,
если смех – его ремесло?

Бессонница понятна, но к лицу ли,
когда любовь в ладонях догорит,
а память, на пуантах ночь танцуя,
не различит, где именно болит…

И вот рассвет – сплошное удивленье,
что разгораться нечему давно,
а всё-таки живое и болеет,
как будто в том и есть реальность снов.

Причуды пограничного сознанья
на ленточки весь танец расплетут
фалангами обугленных прощаний,
используя безумие как жгут.

Три года прошло, понимаешь?
Три года, – укравших во мне
всё лучшее… Мне бы вчерашней
себя хоть глоточек!
Но нет

ни капли от прежней дурёхи.
Кормила голодную вошь.
Ты хочешь сравнить наши вдохи:
кто больше
на вошь ту
похож?

Иначе зачем ты вернулся,
когда ничего не вернуть!
Ты помнишь, какого я вкуса
была?!..

Вся – кормящая грудь!