Наталья Метелица - От шрама до шарма. Стихи

Когда я вновь вернусь на землю,
не делай вид, что не узнал.
В моём насквозь прозрачном теле —
лишь ощутимее скандал
всех одиночеств мирозданья,
где мир – песочница. Но мы
за эту пыль и жизнь отдали,
хотя и жизнь была взаймы.

Я долго буду бестелесной…
Проценты вырастут, и мне
придётся заново воскреснуть:
вернуть долги – песком втройне.

Вот так по кругу усложняя
заём у займа, как рабы
своих рабов, – мы дни за днями
жизнь распыляем —
долг избыть.

Если можно идти вперёд,
то с тобой. Потихоньку. Или
как получится. Лишь бы год
одолеть. А потом бы жили
без отчётов для сводки лет:
на свободном векторе счастья —
где нельзя ничем заболеть,
кроме вечной любви и страсти.

Зрачки растворяются в небе
и цвет примеряют другой.
Скажи мне, любимый, где не был
ещё ты —
я буду с тобой

другою.
Небесною. Дрянью.
В примерочной т е л о любить.
А вещи оставим за гранью,
где серое шьют
воробьи.

Люби, как будто никогда
других и не любил.
Пусть одинокая вода
простит уставший Нил.

Пусть все потерянные дни
найдут, кто их терял.
Не ради мести. Сохраним
местам последний ряд.

Там мы и встретимся навек —
целуясь мимо рта.
Там совпадут все русла рек,
единым устьем став.

Что-то теряется в каждой находке.
Что-то находится в каждой потере.
Мир из таких алогичностей соткан,
что удивляешься честным и верным.

Кто эти – честные? Где эта вера,
чтобы раскола в себе не искала?
Каждый последний рождается в первом,
если признался в успехе провала.

Все пьедесталы уходят под землю.
Слабость завидует собственной силе.
Если с тобой мы друг друга раздели,
значит, не зря и одетых любили.

Разговаривать непривычно.
Стены молча живут со мной.
Я вытаскиваю кирпичик.
И качаю в руках. Больной,

неуютный и очень странный.
Даже страшный. Но мне родной.
И душевный брикет обмана
пеленаю. Я вся давно

каждой стенке – и вор, и мама.
Им пришлось мой язык учить,
чтобы голосом прижиматься:
«Не бросай нас!
Ломай.
Лечи».

Уже случалось столько разного,
что удивляться стало нечему.
Ты развлекал меня рассказами —
и развлекался между встречами.

Уж лучше б ты свои рассказики
писал для новых дур и дурочек.
А старым – хватит…
Море в тазике.
И путешествия по стульчикам.

Зато без всяких воздыхателей,
кому и воздух – много щедрости.
Дышали б мимо —
и не гадили.
Я б удивлялась
н е и з в е с т н о с т и…

Обмануть карантин мудрёный?
Выреза’ть голубей из масок
и рассматривать удалённо
недовылеты стай экстазных?!

Что ни делай, а мы всё дальше.
Мир не пахнет тобой, как прежде.
Безопасность – синоним фальши
в горле вырезанной надежды.

Если мы расстались,
значит, Бога нету.
Или Он не видит
сверху ничего.
Столько сочинили —
а другими спето.
Столько посадили —
выросло травой.

Не грусти. Зимою —
рифма урожайней.
Как-нибудь протянем —
лишь бы до весны.
Лучше б мы с тобою
вовсе не рождались,
чтоб не хоронили
заживо
родных.

Отмени мою смерть —
или сделай короче.
Если жизнь научился
под корень срезать,
значит, сможешь и смерть.
Вечность сузить до ночи.
И расшириться —
родами
жизни
назад.

Странно, что убил и не заметил.
Странно, что и мёртвая дышу.
Странно, что ещё на этом свете
я нужна кому-то, – но пишу

так, как будто незачем быть нужной,
незачем любить и воскресать.
Если я совсем слечу с катушек,
хватит долететь мне к небесам?!

Странно будет, если долетела.
Странно всё, что ради вопреки.
Странно, что моё гнилое тело
верит, что остались в нём стихи…

Высоко не подняться, если
память станет тащить обратно, —
где с собой ты ни врозь, ни вместе,
не противишься – и не рада.

Жить без памяти было б проще:
в голове не гуляют люди,
превращая тебя в жилплощадь,
где тебе же угла не будет.

Но куда от себя укрыться,
если спать больше нету мочи.
А когда без стихов и спится,
ты сама тишины не хочешь…

Ей опять объясняли врачи,
что отрезаны руки и ноги
и реальных нет больше причин
красить лаком фантомные ногти.

А она любовалась на штрих
и врачам объясняла их горе:
«Вы – слепые. Но я для слепых
приготовила в сердце узоры…»

Как ты любишь себя обманывать…
Как боишься серьёзным быть…
И, дожив с пустыми карманами,
просишь новый карман судьбы,
не умея наполнить прежние.
Легче вовсе по швам содрать,
притворившись, что сам и веришь ты
в этот свежий фасон нутра,
от которого пахнет плесенью
«заигруличек» в креатив.

Отчего же тебе невесело,
если так моралист шутлив?

У любви моей – два имени.
В лёд влюблённая вода.
Капля-в-капле – код взаимности.
«Нет —
где тает дважды «да».

Стыд душевнее приличия.
Горб – хранитель гор внутри.
Я люблю —
до и с т е р и ч н о с т и.
Лёд мой заживо горит…

Устаёт даже камень —
лежать лишь бы как.
Устаёт тишина,
не тревожась о точном.
Пряжа быть шерстяной,
не связавши носка,
устаёт.
Как в письме
ненаписанном
почерк.
……

Устаёт человек.
В нём история – тоньше
всех причин
разрываться до голого дна.
Но, чтоб кто-то уставший
стал самым хорошим,
в этом мире причина есть
только одна.

Пока у человека есть надежда,
Он сам для той надежды —
человек.
Запомни всё, что вышло боком
прежде.
И отпусти!
За тьмой
приходит
Свет.

Уберите стол для насыщения.
Дайте стол для голода строки.
Чтобы тьма – рождение священное,
даже если снова дураки
поменяют белое на чёрное,
жизнь – на грёзы о других мирах.
И любовь уйдёт, разоблачённая,
ненавистью к людям
умирать…