Виктор Ростокин - Снежные обозы

С отмщением не торопись,
Позволь врагу восстановиться,
Чтоб сызнова на равных биться,
Не на погибель, а за жизнь.

Былые раны залечи
На теле и в душе усталой.
К иконе прислонись устами
При свете праведной свечи.

Враг побежден. И след простыл,
Он кровью обагрил равнины.
Вон ивушка глядит ревниво
И вопиет: «Господь, прости…»

И некто с посохом в руках
По полю битвы долго ходит,
Сынов убитых не находит
В помятых травах и цветах.

Лишь поднебесное безмолвье
Выносит крест – он как туман.
Погиб Демьян. Погиб Иван.
И слово вещее замолвит
Слезами выжженный бурьян.

Мне дал задание редактор,
Чтоб написал я о войне,
И пояснил: «Война не драка:
Кто побежден, тот на спине.
Война… Ну, словом, ты писатель
И сможешь суть отобразить».
Добавил не без смысла: «Кстати,
Пришлось ли в армии служить?»
«Служил, – ответил я охотно. —
Даманский полуостров защищал,
Когда китайская пехота
Поперла, как взъяренный вал!
Но мне сейчас совсем не хочется
То вспоминать. Ведь не секрет,
Отбросив мудрые пророчества,
Мы верный не найдем ответ
На те болючие вопросы —
Их русский задает народ.
На первый взгляд – как будто просто.
Но длится все какой уж год!
То там, то сям… Афган. Ичкерия.
Осетия. Нам говорят:
Локальны войны. Кто поверит,
Коль хоть один убит солдат?!
А он ведь сын. В далеком хуторе
Мать поседеет в сорок лет,
Когда она узнает утром:
Родимого уж больше нет!
И гроб доставят оцинкованный,
«Украсят» обелиск звездой,
Заученно произнесет полковник:
«Погиб в бою он – как герой».
Народ с кладбища разойдется,
И мать останется одна.
И завтра вновь сюда вернется.
И через год. И через два.
Печальную проложит стежку,
Польет обильною слезой.
Не встанет из земли Сережка
С пушком над пухлою губой
И ласково не скажет: «Мама,
Вот я, кормилец твой, пришел,
Не буду вредным я, упрямым,
Жить станем, мама, хорошо!»
Она услышит. Ей привидется.
Она поверит. Ветерок
Качнет березку… Как обидется:
Росою окропит платок.
И вздрогнет мать, узрит воочию:
На фото сын, а на щеке
Его слеза… Герой, знать, плачет…
На том конец моей строке!»

Откуда в русском человеке
Такие странные черты?
В дороге чтобы дождь, и ветер,
И – одинокие кусты.
Березу взглядом не пропустит,
Зайчишке крикнет: «Экий трус!»
И странника в жилище впустит,
Пред ним положит сытый кус.
А поздно ночью втихомолку,
Чтобы в семье никто не знал,
Уходит… и блукает долго,
Разглядывая звезд кристалл.
Зачем ему прогулка эта,
Когда бы следовало спать,
Набраться сил – на то ведь лето,
Чтоб хлеб успешно добывать.
Я думаю, оставить надо
И не искать к нему ключи.
Пусть сам он – тайная отрада,
Как тайна тех же звезд ночных.

На кривой стоим черте.
Мир во власти равнодушья.
Если кто-то в высоте
Звезды навсегда потушит…
Если ветер пропадет,
Облака умрут бесследно,
Птенец маму не найдет,
А на свете он – последний.
Вздрогнет сердце у кого,
И обронятся ли слезы?
«Убежали» далеко
В день задымленный березы.
У двора стоит старик,
Всем прохожим поясняет:
«Человека грех велик,
Он над пропастью витает.
Будто на земле не жил,
В серой будничной клоаке».
Десять раз он повторил,
Отвернулся и заплакал.

Со стороны, наверное, покажется:
Не иначе я тронутый умом,
Всегда один хожу, в руке поклажа —
Тетрадь и толстый Льва Толстого том.
Да, я гуляю в неприглядных зарослях,
Что на отшибе разрослись двора.
А отчего же я на них позарился?
Такая в жизни выпала пора.
И в многолюдье неуютно, тошно,
И всяк сосед страшнее, чем чума.
С котом я разговариваю тощим,
Стихи ему читаю дотемна.
Потом поглажу по спине облезлой,
Скажу: «Спокойной ночи, добрый друг».
Но спать он под сиренью не полезет,
Блуждать пойдет в подвал, часов до двух.
А там, укушенный за горло крысой,
На волю выползет, где свет луны,
И жалобно заплачет он по-лисьи,
Умрет в предзорье у сырой стены.
Я заверну его в свою рубаху
И отнесу подальше с глаз долой,
Похороню. Неведомая птаха
Споет ему куплетик отходной.
Я постою у маленькой могилы,
Вздохну печально: некому теперь
Стихи мне почитать – кругом дебилы,
Что не квартира – на запоре дверь,
И день любой от теней леденящих
Угрюм, ненастен – жизнь ему не в кон,
Как будто в ранах, тяжело саднящих.
Тем на меня похож прискорбно он.
И все же жизнь земная переменчива,
Я выйду с целомудренной душой
Из зарослей, таящихся застенчиво,
Со мной моя тетрадь и… граф Толстой.

Люблю старушек, что выводят спозаранку
На выгул кто собаку, кто кота,
И всласть с туманцем пригубить росянки,
В ней в данный час святая чистота.
Я cам уже на воле отряхаюсь
От снов, что ночью мучили меня.
Зарядкой по привычке занимаюсь,
Сказать по-хуторскому – у плетня,
А в яви изгородь из зарослей кленовых.
Ровесницам не смею я мешать,
Их нарушать житейскую обнову,
Которую возможно лишь понять,
Проникнувшись душой неприхотливой
В движение незримых тайных волн.
Когда собачка скачет шаловливо,
И грациозности, величья полн
Кот, ото всех отдельно изучает
Значение растений, муравьев.
Меня приметив, головой кивает
Одна из бабушек без лишних слов.
Они, слова, ведь смыслом наполняются,
Когда нужда в них сущая сквозит.
И так понятно: утро улыбается,
Продлить наш век скудельный норовит.

Его воспринимаю без восторга,
Зла не питая, чувства доброты.
И вряд ли кто о нем промолвит: «Дорог…»
Иль: «Неприятны мне его черты».
Несуетливый. Хоть не столь медлительный,
Речь лаконично ровна «да» и «нет».
Он в меру возбужденный, в меру мнительный,
Чуть женственный, чуть, может быть, поэт.
А может быть, охранник «Эльдорадо»?
А то и банщик? Не живет с женой?
В глазах ни тени грусти и ни радости,
Дебелый издали, вблизи – худой.
Совсем он не Обломов, не Печорин,
Тем паче он не Теркин, не Чапай.
Не матерится сроду он по-черному,
Не приглашает вас откушать чай.
…Ну-с и довольно! Вот ужо забава
Сравненьями играть! Ан час ночной!
Свет погасил я. Там (о, Боже правый!)
В окне зажегся – се знакомец мой!

Ты – в замешательстве. Ты – слаб.
Ты позабыл про век текущий,
Что от других веков не хуже,
Хоть ныне ты невольный раб.