Виктор Ростокин - Снежные обозы

Однообразье – это в людях
И в том, что руки их творят:
Дома, предметов разных груды,
Машин необозримый ряд.
Взор утомляется, и вянет,
И душу болью тяготит.
И ты ложишься на диване,
Как будто кем-то ты побит!
И не доходит до сознанья,
Что скоро будет тебе гроб,
Уже без тени притязанья
Кусает тело твое клоп.
Уже мерещатся обвалы
Кастрюль, стаканов, кирпичей.
А домовой, как ни бывало,
Внушает сухо: «Ты – ничей…»
А если бы умел ты слышать
И видеть травы, облака
И как то громче, а то тише
Звучит турчание сверчка.
И как по займищу лисица
Крадется. А сурок – хитер,
Он вроде б вовсе не боится,
Столбком стоит до нужных пор.
Здесь все свежо, неповторимо,
Хоть постоянно на глазах.
Природе тоже ты родимый,
Она же исцелит твой страх.
Ты только от нее не прячься
За мертвым ворохом вещей.
Но коль не повернешься к ней,
То за тебя она поплачет.

Поэты века девятнадцатого
Народу стали не нужны.
На книжных полках они спрятались,
Ушли от нынешней страны.
И бабушка-библиотекарша
Пыль протирает и скорбит:
Вчера проказник Петька Чекальшев
Подсунул под стеллаж карбид.
Был взрыв, конечно, не трагический,
Но шума понаделал он.
Вдруг отключилось электричество,
И пол схилился под уклон.
И рама, брызгая осколками,
Летела страшно над селом,
И приземлилась за околицей
Да прямо рядом с шалашом,
Сгубив арбузов спелых кладку
И сторожа так напугав,
Что он, увидев неполадки,
Стрелял до полдня наугад!
Теперь уборка в библиoтеке,
И бабушке особо жаль,
Вздыхая со слезами кротко,
Сняв с головы прискорбно шаль,
Что «бонбы» злой удар пришелся
На классиков, где Тютчев, Фет…
А вскоре «террорист» нашелся,
Пред властью он держал ответ.
Дурной парнишка хорохорился,
И Пушкина он обвинял:
«Из-за него с училкой ссорился,
Я двоек кучу нахватал».
А он хотел быть офицером,
Хотел учиться продолжать,
А не воробышком бы серым
По-над забазьями летать.
Его внимательно послушали,
Но всё ж учли его вину,
Не хуже было чтоб, не лучше,
Служить отправили в Чечню.
Решили: коль уж он детдомовский,
Ему там будет хорошо.
И разошлись без лишних домыслов.
И Петька Чекальшев ушел
В сопровождении конвоя,
Как говорится, под ружьем
И навсегда. А коль вернется,
Еще поведаем о нем.

Жена… ты не вольная птица,
И крылья повязаны в крепь.
Перестала блистать, молодиться,
Быть красивой, как вешняя степь.
Разве муж твой ревнивец и деспот?
Он носить обещал на руках,
Но куда же благое все делось?
Холод блещет в звериных глазах!
Вот ты, долюшка русской женщины,
Нет тебе ни начала – конца,
Ты в извечном ненастном брожении
От венчального злого кольца
И до смертного грубого одра.
Ан Кольцов еще видел печаль
Этой боли и горькой, и гордой,
И хулил он «туманную даль».
И Некрасов тужил, стоя с тростью
У ржаной полосы, где в лучах
Пот сгребала с лица она горстью
С затаенным испугом в глазах.
Не одумался ведь и поныне
Русский бражник, мужик-дуралом,
Ему по сердцу ропот рутины,
Не срастающий темный излом.
Всякий суд на бумаге иль всуе
Для него, как поземка весной.
Грош последний в штанину засунет,
Через час будет грязно-хмельной.
И последует вскоре добавка,
И последует вскоре разбой.
Вопиет она: «Лучше б удавка,
Чем мучения жизни такой!»
Вопиет эта русская женщина
И сегодня… И сотни уж лет.
И беда ни на грамм не уменьшена.
Только ночь. Не предвиден рассвет.
Эх ты, Русь, мать извечно родная,
Сколько ты настрадалась сама!
Знать, не зря тебя кличут Святая,
Знать, в согласье сума и тюрьма.
Нет тебя несчастливей – везучей,
Притесненней – отрадно вольней.
После ясного солнышка – тучи,
Глушь сменяет раздолье полей.
Так и дочь твоя – русская женщина,
Нету в мире сильней, чем она,
И с рожденья с Иисусом повенчана,
И особая в этом цена.
И особая ей и молитва,
И мое предношение чувств,
В коих горечи-радости слиты —
Своей жизнью за них заплачу!

Заблудилось опять человечество
В думах темных на белом листе.
На колоде сижу поздним вечером,
А закат, как этюд на холсте.
Не сыскать мне метафору точную,
Чтоб правдиво о нем рассказать.
В голове мельтешат многоточия,
Слов шумливых случайная рать.
Я вздохнул, попенял, сам не ведая
На кого. И – сморил меня сон.
Чей-то голос послышался: беды
Шар земной захватили в полон,
И уже не отступятся, будут
Изводить все живое на нет,
Люди души свои позабудут,
Отвернется от них белый свет.
Докричаться не смогут ни Данте,
Ни да Винчи, ни кровный Толстой.
Навсегда человечество канет
За неведомой грозной чертой.
…От печального сна пробудился,
От заката остался лишь блик
И Иисуса страдальческий лик,
На него я в ночи помолился.

Сказать спасибо надо Богу?
Из первобытных выйдя кущ,
Услышал человек Глас строгий:
«Не будешь, раб мой, всемогущ!
На том – и точка! Размножайся.
Паши. Скотину разводи.
Люби. Встречайся. И прощайся.
Но дальше носа не гляди».
Все так и деется поныне?
Предел свой знает человек?
То на окошке росы стынут.
То в пламени на зорьке снег.
И он ослушаться не вправе
Небесного Отца? Подчас
Метнется влево… или вправо…
Иль с неба не отводит глаз.
Что не хватает – он не знает,
Он уверяет: «Обделен!»
И вот вокруг земли летает.
Возводит. Роет. И стреляет.
Угар. И мрак. Железа звон.
Порой в себя придет и ахнет:
Куда же лезу напролом!
И на груди рванет рубаху,
И вскрикнет слезно: «Дуралом!»
А время между тем стекает
В таинственный Вселенский мрак.
И снова человек копает.
Взрывает. Тут и там стреляет.
И кажет Бог ему кулак!

Не везет вовеки на царей,
На вождей стране: воры, убийцы.
Был татарин. Был грузин… еврей.
Сплошь преступные чужие лица!
А куда глядел Иван? Туда —
В горлышко бутылки сатанинской.
Не осталось от него следа
На просторах ветреных российских?
И врата раскрыты. Тучей прут
Сроду ненасытные китайцы.
Вон кавказцы тоже тут как тут,
Бабам русским предлагают «яйцы».
А Америке Сибирь нужна,
Взять ее готовится упорно.
Мужику покудова межа
Служит и постелью, и уборной.
Мать, конечно, Божья в суете,
Не однажды Русь она спасала.
То столбы сияют в высоте
Из лучей, как будто из кристалла.
То разлом в земле, то черный град,
То огонь охватывает долы.
То зимою зацветает сад,
А в сугробах тонут яблонь полы.
И тогда уже не сдобровать
Миру ослабевшему в тревогах.
Если не под силу меч поднять,
Люду в самый раз молиться Богу.