Виктор Ростокин - Ожидаемое забвение

Ходить по задворкам, бурьян поджигать,
А там и плетень загорится,
А там – угол дома. И чья-нибудь мать
В безумстве слепом закружится.
И вопль вознесется ее к облакам
Такой, что не сдержишь ты слезы,
Поймешь по изломанным старым рукам,
Что нету страшнее угрозы!
Она бы собою закрыла огонь,
Она бы золу разметала,
Но вздыбится яростно огненный конь
И стопчет ее… Пользы мало!
Хатенка сгорит. Мать в землянку уйдет,
Чтоб в ней умереть от печали.
И будет калечить людей гололед.
И будут угрюмые дали.
Возможно, объявятся сын или дочь
Из города… Вместо прогулки,
Чтоб чем-то безмолвной старушке помочь,
Набрав в «Эльдорадо» покупок
Никчемных. Но тапочки в самый бы раз!
Ходила б нарядною мама.
Ах, тапочки черные… Как напоказ!
Вы – смертная обувь! Вы – драма!

Говорят, вот было бы здоровье,
Вот тогда бы… Ну а что тогда?
Кулаком соседскую корову
Грохнул и сожрал бы без труда?
С полведра бы выдул самогонки,
Потянуло б к «подвигам» другим,
Чем такие вот гнусны подонки —
Неизменные у них «круги»!
Вот «герой» бы наш так раскрутился,
Что – осколки от замков и рам!
Кто успел, в бурьяне схоронился,
Не успел – виновен будешь сам
Пред собой. Сломает нос и скулы,
Вывернет карманы, кошельки,
Богатырь России, Лжемикула,
В ссадинах кровавых кулаки.
Говорите впредь: здоровье было б,
И была б душа цветам под стать,
И тогда уж никакому быдлу
Нас не запугать, не растоптать.
Он свернет уж точно шею бычью,
Долбанув башкой о монолит,
Водруженный жизнью необычной
Из сердец, не из холодных плит.

«Нелепо с бородой ходить
В поселке захолустном,
Тут бомжем запросто прослыть,
Не златоустом!» —

Внушает мудрая жена,
А муж не возражает,
Что бороде цена одна…
Какая? Бог-то знает!

Он запел. Но петь он не хотел,
Как порой бывает перед казнью.
Да и петь совсем он не умел.
Но значенье было в этом разве?

С завыванием тянул слова
Из гортани, аж кадык качался,
И качалась нервно голова.
А концерт все шел. И не кончался.

Вот из зала кто-то прокричал:
«Лучше пусть исполнит “рассыпуху”!»
И солист тут сразу замолчал,
И совета доброго послухал,

Стал плясать. Плясать он не хотел,
Как порой бывает перед казнью.
И плясать совсем он не умел.
Но значенье было в этом разве?

Человек пространством ограничен.
Есть жилье, дорожка у плетня,
А с угора кругозор отличный,
Обойти его не хватит дня.
Но он просто так поразмышляет,
Помечтает. И вернется в дом,
И с кефиром воду размешает,
Угостит и кошку ирьянком.
А потом он включит телевизор,
У экрана просидит до тьмы
И себя с Москвой тем самым сблизит,
Срок пожизненный скостив «тюрьмы».

«Глаза у страха велики».
Да полноте, ей-богу!
Прицельно спущены курки.
Под дых – стальные кулаки.
И плахою дорога.

Страх прочно обуял народ,
Глядь, жизни сват лишился.
А ты идешь на огород,
Предугадав все наперед, —
Дубьем вооружился.

Нигде укрытья не найти —
Оно на небе только.
Маньяк с оскалом впереди,
Маньяк с оскалом позади,
А слева-справа волки.

У страха не бывает глаз,
А душеньку загубит
До донца века, не на час.
А если Бог кого-то спас,
Его ж потом осудит.

Откуда едем – вдруг не скажем,
Что вновь вернемся мы туда
И что дорожная поклажа
Пребудет на виду всегда.
В укромный угол не засунем,
Переберем набор вещей,
От пыли давешней обдуем.
И в путь обратный – поскорей?

Нет, мысль сия не всколготится,
Не встанет веско поперек.
Земля навстречу шумно мчится,
Неважно, близок иль далек
Конечный пункт. И что он значит,
Сулит отраду или блажь.
Но только ветр снаружи плачет —
Был безуспешен абордаж!

Пропал ребенок, потерялся.
Игрушку взял (он улыбался):
«Я поиграю на песке».
Грузовичок в его руке.

И вот ребенка нет – не слышно
Урчанье маленькой машины.
Искали в буераке ближнем,
В леваде за сухой крушиной.

И все облазали отроги,
Следы искали на дороге,
Кричали, звали. Нет его!
Он где-то очень далеко?

Он за пушинкой увязался?
Или в баклуже утонул?
А ночь близка. И гром раздался,
И ветер ледяной подул,

Он набирал шальную силу!
И мать молитвенно просила:
«Не погуби сынка, коль он,
Родимый, жив еще!» И стон!

Тут сразу стихли ветки яблонь,
Небес прояснилось стекло.
И плод упал под ноги алый.
Знать, Бог услышал. Помогло.

И мать увидела на кроне
Сидел сын, как царек на троне!
«Мне нравится на высоте!
Что вижу – расскажу тебе!»

И полыхал огонь зари,
Прохлада росная плыла.
Мать яблоко взяла с земли —
В нем червоточинка была.

Распылились мысли
Не песком, а пеплом,
Разнесло не тучей,
Не студеным ветром,
А худою силой
По сутемкам дальним.
И на свете нету,
Только их видали!
Человек остался
(Он – в оцепененье!),
И наедине он
Со своею тенью.
Что вокруг? Не может
Разгадать и вникнуть.
Темь. Нагроможденье.
Рожи. Крики. Лики.
Чьи? Забыл. Забылся.
Как бы оглянулся
В прошлое, куда бы
Тотчас возвернулся?
Подле зрячий камень
Воздохнул глубоко.
Это все случилось
Близко. И далеко.

Старушки изучают землю,
Они к ней тянутся нутром,
Инстинкт родства подспудно дремлет,
Сполна откроется потом.
Быть может, через день иль месяц,
Тут как уж повелит Господь.
У каждой будет свое место
В глуби, где растворится плоть.
Все это знают понаслышке,
По снам, когда из жизни той,
Гробов несвежих сдвинув крышки,
Покойников выходит строй,
И разбредаются по избам
Мужья, сыны… и внуки тож…
И что-то шепчут близко-близко.
И строгий голос: «Не тревожь!»
И просыпаются старушки,
И озираются они.
Но та ж сиротская избушка,
И те же тлеющие дни,
И то же старое кладбище,
Целехонькие бугорки.
Крестов и обелисков выше
За ночку выросли цветки.

Нужны ли мужику промашки:
Напиться вдрызг хотя бы раз,
И в драке разорвать рубашку,
И получить удар под глаз?
Мужик не станет объясняться,
А лишь потупит хмуро взор.
Конечно, он не прочь подраться,
Под глазом схлопотать узор.
За душу милую баклажку
Прилюдно осушить до дна.
Но что касается рубашки…
Пусть не волнуется жена!