Виктор Ростокин - Ожидаемое забвение

Корифеи, почетные «зубры»,
Гордость рухнувшей прахом страны.
И размножилась подлая грубость,
Обожравшись лихой белены.

И полезла, поперла нахрапом
Во все сферы житейской среды.
И беспомощно ангел заплакал —
Выси к Господу стали круты.

Затихают деревня и город,
Между ними сорняк и тоска.
Воет зверь, не жалеючи горла.
Повисает провально строка.

От царя осталась церковь —
Отражение души,
Сохранилась, уцелела
В сельской сумрачной тиши.

Поместил царя я в рамку,
Сам я выстругал ее
На поляне утром ранним,
В росяное забытье.

И не стал я рамку красить,
Пусть березкой пахнет век,
И на мир взирает с лаской
Мудрый русский человек.

Ты говоришь: «Просторы… даль…»
До слез умильных.
Я говорю: «Тебя мне жаль,
Ты – пленник сильных,
Во власти стольного Кремля
И под прицелом!
Та запредельная земля
В тумане белом.
Она, как призрак, как кино,
Гляди вздыхая,
Не станет ближе все равно,
Она чужая!
Попробуй сунуться – она
Вон еще дальше!
«Моя страна… твоя страна…»
По глотку фальши!
Сколь захотят, дадут пожить
Безмолвно, строго.
Вольны и пулей уложить
Прям у порога.
Не дергайся! Утри слезу,
Не тот, брат, случай!
Сиди и ковыряй в носу.
Так будет лучше».

В могиле мать. А мы, четыре брата,
Давненько не встречались. День настал.
И вот принес духовную утрату,
Потом его я с болью вспоминал.
Отрадным чувством сердце не задело,
Не обнявшись радушно, не спросив,
Кто как живет (ведь столько пролетело
Лет заполошных, смутных, непростых!).
Глушили водку сумрачно и жадно,
Как будто бы для этого они
На хутор съехалась, под сенью сада
Пристроились… И, блудные сыны,
Все пили, пили. И сильней пьянели,
Наперебой болтали всякий вздор.
А на калине рядом птахи пели,
Пытаясь повернуть их разговор
В иное русло. Нет, не получилось.
Замолкли разом, в ветках загрустив.
Никто не оказал святую милость,
О матери с душой заговорив,
О сокровенном, истинном, житейском.
Вот вместе… все равно они поврозь,
Для них одна услада: водка, лейся
В стакан и горло! А на лицах – злость!
А полчаса спустя скандал и драка,
Кровь на земле. А тут ходила мать
Когда-то босиком. И я заплакал,
Не в силах их понять и их разнять.
…Сейчас их нет, заядлых алкоголиков.
Как души принял нá небе Христос?
Василий, Николай и с ними Толик
Пусть там ответят сами на вопрос.

«Тебя заказали! Считай, ты мертвец!
Я тебя, знаешь, как?!»
Урод и подлец
Водит ножом по щеке…
Как желчный критик поганым пером по строке,
Которую душа моя выстрадала
в день Рождества Христа,
И она перед миром, перед Вселенной
слезно-чиста.
Ах, желтолицый жеваный сапог,
Да как ты мог?!
Ведь ее, строку, ждет на небе сынок,
Чтобы возрадоваться весточке от отца,
А ты ее… без свинца!
А ты ее влет!
Наповал!
Шакал!
Как тот в сатанинских наколках подлец и урод!
А ему-то, ему-то чем плох народ?
Пошто задирается, угрожает с ухмылкой блатной
В сумерках будто зверь лесной,
Затаившись за мусорным контейнером, ждет
Жертву несчастную, подходящую. Следом идет
И, улучив момент, вонзает в спину нож,
Шарит в карманах, за пазухой… Всего-то грош!
Во столько оценена душа живая,
А тебе плевать: «Ничего не поделаешь —
жизнь такая!
Умей вертеться, колесить, лезть по головам,
Проливать кровь там и сям!
Покель вольница, «наверху» раздрай.
А рай небесный… Тут чтоб рай!
Пойди в засаду!»
И критик – в засаде. В ночи осенней.
Тот и этот убили Есенина!

Искореженный металл,
Искореженное тело.
Пламень гневный бушевал,
Завершал худое дело.

А потом… еще страшней
И в словах невыразимо.
Кровяной бежит ручей
В сполохах и клубах дыма.

Это сын твой… Это он…
Я тебя, мать, понимаю.
Век продлится жуткий сон.
…Черным платом накрывает

Русь заботливый Христос,
Он своих не прячет слез,
Не уйдет и не покинет,
С нами будет, а не c «ними».

Есть молва такая: нынче добрым
Риск существенный на свете быть:
Выбьют зубы, поломают ребра
И еще жестоко будут бить.
Запретят любить и восхищаться
Матерью, женою и цветком,
Людям и животным улыбаться
Поутру с приветливым кивком.
Сладко замерев, пичугу слушать
И внимать, как колокол поет,
Призывая к очищенью души…
Ведь молва воистину не врет!

Ни кота, ни петуха,
Ни ворчливого пригрубка.
Только злобная труха,
Неоправданная рубка.

Это коммунальный быт,
Ледяные батареи.
Это быть или не быть,
Вера или же неверье.

Бестолковый передел
Ржавых ведер и кастрюлек.
Кто-то в пьянке преуспел,
Кто-то скоро к ней подрулит.

Маята. Кошмар. Беда.
Кровь на стенке, как рисунок
Пикассо…
– А ты куда?
– Чтобы белены плеснули!

Умерла Толкунова.
Будет Русь горевать,
Будет снова и снова
Ее вспоминать,
Когда в небе снежинки,
Когда поле в цветах.
И слезинки… слезинки
У народа в глазах.
Мы носили ей розы,
Пригубляли вино.
А ей сердце морозы
Холодили давно.
Ах, как скоро ромашка
На Руси отцвела!
В небе ангельском машут
Два прозрачных крыла.
Красотой одарила,
Песни, как кружева!
Пробил час – воспарила
В рай святая душа,
Отказавшись от хлеба
(Он горчил в суете!).
Пусть ей будет на небе
Лучше, чем на земле!

Болезненною желчью глаз белки окрашены,
Он курит, долго курит и молчит.
Смертельно болен – этим-то и страшен,
И страшен тем, что слезно не кричит,
О помощи к народу не взывает,
Народ сам по себе… Чего ж пенять?!
А то, что он умрет, об этом знает,
Умрет, возможно, нынче… или утром в пять.
Умрет, возможно, здесь, на обочине тротуара,
Без истошного вопля – никто все равно
Не откликнется, не наклонится.
Будто от грозового удара,
Испустит дух мгновенно, как в военном кино.
Зачем он на виду, на неудобном месте
Угнездился? Какая блажь или цель?
Подаяний не просит. А не тайною ль местью
Его полнится душа, но никак не отыщет щель,
Дабы выйти наружу – то ль жене предназначена,
другу,
Или белому свету всему, иль себе самому?
Ведь человеческая жизнь вращается
по извечному кругу,
И этот принцип вовек не разгадать никакому уму.
Какого там черта разгадывать…
Шел, сам не ведал куда,
Почуял, что силы убывают стремительно,
взял и сел,
Где настигло, дабы хотя бы чем-то
Казаться живым человеком
(а это надо делать завсегда!),
Он одну за другой стал курить сигареты.
Тем и уцелел.
Тем и продолжил земную жизнь.
Хоть далеко несовершенно,
Даже топорно. Но все же с кое-какими
признаками, приметами
Продолжающегося существования,
не думая о лишениях,
О том, что был не однажды убит
и сам убивал кастетами.
Теперь вот один. Если Богу будет угодно,
Пусть не медлит… Этим окажет высокую честь!
Если побрезгует, то – к сатане…
Сегодня это модно —
Ему служить. А заодно осуществить-исполнить
Ту смутно брезжущую в сознанье мысль
о тайной мести,
Предназначенной жене, другу,
или белому свету всему,
Или себе самому.