Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Стихотворения

Но на торг площадный
у него запрет,
так во тьме исчадной
благородней свет.

И, беду исчислив,
ты уже не рад?
Так упадок мысли
возвещает ад,

приговор Вселенной,
помраченье звезд,
темноты растленной
безобразный рост.

Но в глуби сердечной
нам грядут судьбы
тьмы и света – вечной,
роковой борьбы.

Есть имена – будто имени нет,
по которым, печалясь, исходят тоской.
Те имена, на которых запрет,
словно звезды цветут в непогоде ночной.

Есть имена – и гласит алфавит,
и страница укромный ведет разговор,
и призывно пророчество гордо горит,
и выносится в сердце тяжелый укор.

Есть имена – словно вещий почин,
есть имена – будто нет среди нас,
те имена, о которых молчим.
Каменистой тропою идет Фортинбрас.

Те имена, что берутся во храм,
их не выдаст ни дрожь, ни рука, ни висок,
что восходят как знаки к высоким мирам
и на землю сойдут, как исполнится срок.

Судьба поэзии – в поэте,
как бой столетий – в сей земле,
тех двадцати его двухлетий,
как мощь, явленная планете

и вновь простертая во мгле.
Но тьма суровая закрыла
небесный логос золотой,
молчат далекие светила,

но жизнь его благословила
своей пречистою слезой.
Ему предведомы мгновенья,
и в дни жестокой пустоты

он слышит тихие моленья
и золотые песнопенья,
и предвещающие сны.
Но лишь коснется ненароком

струны печальной и простой,
душа возносится потоком,
и в этом облаке далеком
уж ясен логос золотой.

В кафе каком-нибудь, где улица видна,
а фонари подчеркивают бедность,
я примощусь у самого окна,
преодолев неловкость и надменность.

И в час глухой, когда закончен счет,
и тень совы парит над фолиантом,
далекий гость из темноты сойдет
в пустынный зал с седым официантом.

И в тайном свете этого огня
преобразятся чахлые растенья.
Зачем он здесь и смотрит на меня,
как будто я – его благословенье?

Он так знаком, высок и молчалив,
но лоб его уж пламенем охвачен,
как будто хор, минувшее простив,
уходит ввысь неумолимым плачем.

Где стол был яств, там тень моя легла,
отбрасывая юношеский локон,
как этот луч из темного окна
проходит зал – легко и одиноко.

Там лишь цветут бесконечные розы,
зори огней – на чужом берегу,
в белых полях неизведанной прозы
я от расспросов тебя сберегу.

Камень поросший, тенеты веселия,
рифмы беспечные, вас ли ловлю?
В тьме бесконечного – имя Офелия:
исповедаюсь, казнюсь и люблю.

Будто полями, дорогою белою,
юностью милою снова иду
с этой печалью и речью несмелою
к той, затерявшейся в темном саду.

Где вы, далекие годы веселия,
зори огней – на чужом берегу?
Словно звезда это имя – Офелия,
тайну безгрешную я сберегу.

Я не знаю, Тютчева судьба
надо мной спокойно просияет?
На меня, беспечного раба,
в полусонной лени замышляет?

Или рок начертится другой,
чтобы дни – размеренны и тихи —
мне пришли, как отзвук верстовой —
из песчаной памяти Плющихи.

Будем в тех песчинках мчать и мчать,
ожидать, покуда не случится,
целый век таиться и молчать,
чтобы так нежданно озариться.

В переулках выбранных цвести,
словно отблеск давнего заката,
и сказать спокойное «прости»
купине нетленного Арбата.

Там, где жизнь так видимо цвела
и слова возвышенно звучали,
там душа свободная плыла,
но ее судьбы не угадали.

Дирижер благородный
славит черную масть,
выступает свободно
вся подпольная власть.

Веет магией черной,
зреет темп увертюр,
и альты и валторны
в вихре тех авантюр.

Вторит первая скрипка
не за совесть – за страх,
и белеет улыбка
на тревожных устах.

Цвета черного кофе
там уж профиль мелькал,
господин Мефистофель
смотрит в зрительный зал.

Погашаются свечи,
высыпает за круг
вся подпольная нечисть
из трирем и фелуг.

Вся застольная свора,
перегарная власть,
и в глазах светофора
бьется красная страсть.

Словно молния, профиль
в дымном облаке грез,
господин Мефистофель
не бежит лакримоз.

И его музыканты
совращают слезой,
как его фолианты —
виртуозной игрой.

Зачем твои страшные сказки?!
И просим мы тьму окрестить,
чтоб в звездную ночь без опаски
заветную книгу открыть.

Но падают гневные вихри,
и рвется заветная связь, —
приходит на царство Антихрист,
ночной и невидимый князь.

Является многоголовый,
рук у него миллион,
безжалостный, серый, суровый,
имя его – легион.

Как призрак земного бесцветья,
под тенью багровых знамен
он шествует тысячелетья,
имя его – легион.

Как сила пчелиная – улей,
энергией жалящих глаз,
свирепее огненных углей,
пронзает иконостас.

Когортами движутся мыши,
сметая священный кордон,
его ты покуда не слышишь,
но имя его – легион.

Когда же надежды затихли
и город отдался в полон, —
на царство восходит Антихрист,
и правит судьбой легион.

И стяг его пепельно-серый
колеблет безвольную тьму,
и смело ночные химеры
дома превращают в тюрьму.

И ходят ночные химеры
дозорами у очагов —
лоскутья бессмысленной веры
набросить на очи домов.

Но только заметят сиянье,
волненье божественных глаз, —
вся сила их темного знанья
как бы исчезает тотчас.

И, может, случится не скоро,
но, слушай, – звучит небосклон,
и вновь отразится во взорах
великая вера времен.

И мы пред Тобой преклонились,
наш солнечный радостный Бог,
и правдой Твоей озарились
бессчетные нити дорог.

И вот уж сияет с Фавора,
и вот отворяется дверь,
пусть это случится не скоро,
но это решится – теперь!

Там небо и плещет печальное море —
залив Зюдер Зее,
и мельницы-аисты сонными крыльями машут,
и, тихий мечтатель, гуляет и шествует
(или пришествует?) русский писатель.
Скорее, скорее – последняя редкость,
последняя редкость – русский писатель.
И крыльями машут лениво и тихо
все мельницы мира. Залив Зюдер Зее.