Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Стихотворения

Друг мой далекий и верный,
годы идут не спеша.
– Господи милосердный, —
вдруг прошептала душа.

Тихи холмы и долины,
в лунном сиянье роса,
в белый туман уносимы
звонкие голоса.

Грузии давние звуки,
вот и Тюрингии речь,
повести нашей разлуки…
Дай мне, забывшись, прилечь.

Ну что ж, друзья, сочтем страданья,
есть у судьбы удел иной:
нетленный парус – упованье —
в дали небесно-голубой.

Напрасно все грома и гневы
бросает грозный властелин,
свои тревожные напевы
воспоминаньям посвятим.

О, звуки тихи и согласны,
всеяликующий экстаз,
зачем не в юности прекрасной,
не в праздник жизни встретил вас?!

Не в светлый миг, до боли милый,
когда судьбу благословил,
и я, как Дант, певец счастливый,
в садах заоблачных бродил!

В этих рощах веселых
предгорий Парнаса
тихо ветви колышет
незримая фраза.

Небосвод вознесен
над ночными полями.
Вот уж ведомо, близко
могучее пламя.

Разливай осторожнее,
друг-виночерпий,
эти звуки и краски —
неподкупнее терний.

Я не в ответе за то, что оракула голос вещает.
Небо одно лишь за муки безумцев в ответе.

Рейте, летящие! Крылья расправьте, благие!
Еле влачащихся
Йорик отважный рассудит.
Здесь или там
Есть ли мера превыше созвучий?
Море одно неутешные хоры взмывает.
Ave Maria, gratia plena 2 2 Радуйся, Мария благодатная (лат.) – воля священна!

Если я мог бы возвышенно-просто,
выйдя на миг из обычного роста,
вам рассказать напряженно и тихо
протуберанец и солнечный вихрь.

Как нестерпимо, тоскливо для слуха
мечется мозг, покидаемый духом.

Будто на тайном полночном совете,
в зареве снов и за вьюгой кромешною
вы различали в изменчивом свете
образ далекий с улыбкой нездешнею…

Дух, устремившийся к звездному граду,
преодолеет любую преграду!

Весь этот мир —
покой необычайный…

В покоях светлых вазы горицвета,
шаг мой утопает, слышно
оцепенение веранды.

Я не бегу от вас.

Зеленый переплет настольной лампы
и лейки разговор
меня наполнят.

Ростки,
столь неожиданны для грядки и семян,
ладошками всплеснут.

Мир загудит.
И дождик,
неожиданными слезами разразившись,
над дальним краем тихо прошумит.
Случайная догадка
воплотится.

Тогда ты вспомнишь удивленно
тот мир, где светел горицвет,
и, может быть, уже на склоне дней
ты будешь вовлечен в движенье тех же сил
все тем же неизменным притяжением.

Не знаю я, кем буду в этот день —
в обычный день последнего отсчета.
Я буду сам, иль будет только тень
держать ответ за бывшего, кого-то?

Ну а тебя? … Не мучают тебя
больничный блеск и коридор молчащий,
твой голос собственный в кассетах ломких фраз?
Как будто ты – чужой, не настоящий,
а настоящий – упустил свой час.

Ей надоело, и она ушла,
тобою же оставлена – душа.

Слова так тяжелы.
Ненаписанного тайна!
И чувствовать – не знать,
предчувствовать невнятно.

Пусть улица течет, и коротка
не жизнь, а только память наша.
Течет, течет.

Но мучают тебя
шаги, и разговор случайный,
и маленький безоблачный цветок.
Течет, течет.

Так медленна вода,
и так стремительно неслышное движенье.

Спрячьте поглубже в Землю,
в капсулы – вязь нейронов,
все ваши «не приемлю»
радиомикрофонов.

Потом установит Шлиман —
осколок стены лелея —
какими путями шли мы
в собственные Помпеи.

Даже пустяк – открытка —
все это будет важно.
Вытащено, открыто,
выставлено однажды.

О чем думают ночные птицы?
О тишине, похожей на пещеру,
на лабиринт с чердачными ходами?
Недвижны арки каменных улыбок.
Мосты парят…

И чьи-то мысли медленно текут.
Плывут река, созвездия, дома,
и донесет твой голос из тумана.
А ночь, струясь, кладет свои румяна
на облака и призраки фронтонов.

О, голоса межзвездных телефонов
ваш дальний блеск ловлю я неустанно!

Когда-нибудь и мы, старушка и старик,
боясь всего, привыкнув сторониться,
мы будем грустными глазами провожать
чужие нам, мелькающие лица.

Безумство слов, нахлынувших в язык,
каких-то мод, машин и наваждений,
старушка тихая и медленный старик,
отставшие от бега поколений.

С недоуменьем, глядя в апокриф,
и мы с тобой застынем в безучастье?
Я так люблю, когда ты, закурив,
вдруг вспыхнешь вся прямым отпором власти.

Когда нервически, рожденное в умах
столетий Герцена, предчувствий Огарева,
летело в их неумерших мирах
из уст твоих возвышенное слово.

Мы шли с Горацио.
Ночным плащом укутан, мир буйный спал.
Пространства площадей,
громады заселенных скал
застыли в живописных позах,
но, знавший толк в ночных метаморфозах,
мой спутник вдруг задумчиво сказал:

«Твой путь южней средневековых мистик
и северней расчитанных путей.
Ведет компас – святой тысячелистник,
вобравший голоса нам дорогих людей.»

Выл ветер. На площадке черной
электомозг повизгивал, взывал.
Но там, над площадью, над областью Нагорной
лик новых лун вставал.

И женщина немеркнущего мира
подъемной силой вечного крыла
созвездиями Лебедя и Лиры
в слепой полет нас бережно несла.

Я жажду безотчетно темноты,
неясных сил, какого-то движенья —
глаза смежив, вдруг высветить черты,
мелькавшие в тумане умозренья.