Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Стихотворения

И кажется при выдохе, что пуст
мой мозг, и зрелище души ничтожно,
и все, что упадет из рук моих и уст,
так откровенно праведно и ложно.

Но берег виден, и жилье в тумане,
и отягченный ношею прилив
опять живет,
чтоб глубины мотив,
измучившись, вдруг выплеснуть волнами.

В некий час пустующие ниши
призовут кочующие души.
Город грез из стен прозрачных вышел
и повис меж звездами и сушей,
будто мозг сверкающий. И тут же
перевернуты реальнейшие крыши,
и попробуй высчитать, где глубже,
где огни естественней и выше.

Когда я решил проверить часы,
выверить как-то свой собственный час,
стрелки засуетились, как муравьи,
скрываясь от глаз.

Циферблат,
как замкнутый некий знак,
сверкал сквозь хрусталик и лак.

Я подумал, что это возможно. И что
мы носим в себе производные тел —
просеяны будто бы сквозь решето
дыханья и меты мыслительных стрел.

Дыханья и меты мыслительных стрел,
как связи вещей, окружающих нас,
как самый обычнейший уголь и мел,
хранящий огонь динозавровых глаз.

Я подумал, что в сумерках звездной глуши
какой-нибудь птеродактильный гад
носил, как детеныша, клетки души,
глаза превращая во взгляд.

И может быть, задыхаясь и мучаясь,
громадный и скользкий, оттачивал в семени,
вынашивал мой интеллект и живучесть,
погружаясь в пепельный вакуум времени.

Часовщик исследовал недра часов,
погружал во что-то блестящий ланцет…

Стрекотали колесики: тик-так, тик-так.
Был выправлен видимый стрелок разлад.
Как некий туманный и замкнутый знак
блистал и чернел на руке циферблат.

Есть среди звезд желанная звезда,
планета с неизбежными морями,
и там, светясь, парят сверхгорода,
и зев пространств пронизан голосами.

Быть может, в недрах Млечного Пути,
в какой-нибудь неведомой спирали,
туманности…
– И в этот град войти нам суждено.
– Едва ли. Вы не учли, что скорости удел
фотонами, их свойством ограничен.

– Но удержался ли единственный предел —
фантазии? Вселенной органичен
закон: что мыслимо – реально,
точней, реальным может стать.

И мы не знали, побежит ли вспять
в каком-нибудь участке провиденье,
и будем ли вне летоисчисленья
свой прежний сон, смущаясь, догонять.
Вот что хотелось на сегодня знать. —
Но здесь меня настигло возраженье:

– Ну вам-то что,
пусть существует где-то
туманная звезда.
Не рыбы вы, чтоб нынешним рискуя,
мчать нереститься.
Нет, и не птицы вы —
в глухую даль
с привычного гнезда стремиться.
Зачем вам дальняя звезда? —
Но тайный глас: «Переселиться!» —
нас заклинал.
Есть среди звезд Желанная Звезда!

Я помню все – тяжелая сова
огромным глазом медленно взирала,
качался лес, и отблеском металла
посверкивала жесткая трава.

Пиликала неведомая скрипка, дремал телец,
и путник утомленный,
и ветхий дом ладьей златооконной
врезался в ночь, как божеский резец.

Я плакал, спал, кружилась голова,
и стрелки сонные текли за кругом круг,
и демон ночи – черная сова —
всей мощью крыльев мчалась в Бежин луг.

Брат любимый, слышишь ты меня?
Маленький страдалец неутешен,
голый труп качается, повешен.
Весь уж Рим во власти забытья.

Ах, что заготовили – осталось,
выпитого – горестная малость,
нить судьбы – негаданно распалась.
Весь уж Рим во власти небытья.

Милый ангел,
тень моей подружки,
ты лежишь прозрачен и недвижим,
перышки сладчайшие разъяты,
горсткой пепла, пухом серебристым.

Кто же твой доносчик и убийца?
Аргус,
что смотрел ты в рот воды набравши?!
Верный ангел, друг мой ненаглядный.
Где твой взор, хваленный мерзкий Аргус?

Вот повержен, распластан и смят,
милый птенчик как будто уснул,
красных бусинок порван ряд…
Где же друг твой, любимый Катулл?

Десять тысяч стадий меж нас пролегли,
десять тысяч стадий, дюн или ден,
десять тысяч страждущих к лику Земли,
милый птенчик канул, пал, убиен.

Где твой верный ангел, бедный Катулл?
Где твоя веселость, воля, жест?
Милый птенчик канул, почил, уснул,
волчьи стаи бродят Рима окрест…

Клио слепая, ты плачешь навзрыд?
Где твой Флавий Иосиф, где честный Тацит,
где же утро твое, где туманящий день?

Пал трепещущий птенчик, и ранен олень.
Поминания колокол – убиен, убиен,
окровавлено облако, порван шелковый лен.

Глухо в городе. Подвал.
Освешенная котельня,
а над нею параллельно
звездно выстужен провал.

И печей гудящих рокот,
и рыдающий орган…
А слепцы давно уж в сборе,
и заполнен крематорий.
Что ж, идет церемониал.

«Это странно, – я сказал, —
я живой еще как будто».
Но оркестрик ликовал.

«Это просто идиотство —
положась на благородство,
даться в руки – и в подвал».

И хотел уйти я быстро,
силой вышвырнуть флейтиста
(тот, который уповал).

День безжалостный, постылый.
Я воскликнул: «Что ж ты, милый?»
Попытался, но не встал.

Неужели так жить, появляться на свет
на каких-то отмеренных семьдесят лет,
а потом, покидая свою наготу,
быть вколоченным намертво в черноту?

Но не это ужасно. Из двух половин
вдруг останется кто-то бесцельно, один.
Он потянется ночью в мою теплоту…
Но обрежутся руки о пустоту.

Мне приснился однажды – наверное – сон.
Там белела доска и чернел телефон,
молоточки стучали по сфере ядра,
и тянулись ко мне, вглубь меня провода.

Я услышал: с орбиты сошел электрон,
я увидел волчком завихрившийся звон,
закорючка кривилась, и морщился знак,
и пространство смотрело в меня сквозь кулак.

Но, быть может, не здесь – за десятой звездой
напряженный, усталый, но Некто другой
весь ушел в расшифровку бессвязных речей
перекрестков искусства и Млечных Путей.