Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

– 6-
Будешь в наших землях – не буди воробьев,
не заходи в руины, не говори о дождях.
Предсказателей повыбила судьба из плотно сшитых рядов
людских и жены наши девятый год на сносях.
Сбудешься как тропа – в любой из последущих жизней
тебя попирают колеса, стопы, колени, когти,
алчущие прибыть к своей равнодушной отчизне,
чье скопление стен вхоже в лохмотья аорты
путника, издали бредущего в суть вещей —
не загоняй любовь в замкнутую бутылку
родины. Если чужбина избавит тебя от прыщей —
не приезжай, не присылай на юбилей открытку.
Назови меня по имени. Выпей портвейн.
Нарвись на финку.

– 7-
Куда бы не шел – всегда возвращаешься.
В векторе перемещенья – оправданье любой точке.
Талая кровь освободит – если отчаешься
найти тропу к позднему сыну или ранней дочке.
Потеряешь себя в темноте – не ищи – на фига тебе тело!
если не с кем его разделить в этом белом
свете лампы стоватной, альбиносой летучей мышью
присосавшейся к потолку. Каждой нише
нацарапано имя ее. Погреми ключами
или соленой, как речь з/к, кожей, пожми плечами.
Загорелая роса на дверной ручке. Паспорт
вспоминает, как тебя окликали. Автостопом —
за сутки – проезжаешь полстраны, за борт
выкидывая – с окурками – память остолопам
из попутной харчевни.
(ночная трасса, которую не минуют скопом)

– 8-
Сумма чужих углов – это твоя судьба:
только вскипнешь «дурдом!» – стены – инеем – «да!».
Лучше же промолчать, призрев на сухой траве
ответ на вопрос «где ты?» – в кратком, что смерть, «нигде…»
(то есть всегда ни там, где речь твою слышу я).
То – как комод – кряхтя, то – как птенец – гуля,
меж четырех углов есть пятый, который – ты,
шорох, острый сосок и некой тени черты.
Лучше участь слепца: голос, тепло. Снег
падает вслед за людьми и ангелами, чей бег
остановим пивной, выросшей на пути
их. И если сетей этих не обойти,
вслушайся в тик часов – твой ли несносный бог
здесь проторчал свой век, с бесенком вживленным в бок?..

– 9-
Сколько бы ты не играл – всегда победят крести:
застрявший в дупле короед помешает из древа воскреснуть.
Попав в пятно света, бутылка расширит себя до лужи.
Застегни свой глухой ворот, чтоб не случилось хуже,
чтоб не случилось свары или пера под ребра.
Чтобы меж Аз и Ять не развернулась торба —
не издавай ни звука, не колеби тростинку,
прикусывай не спеша слова острую льдинку,
отворожись от бога, отговорись поговоркой,
взирай на Чикман и Косьву спокойно. Не будет горько
если эта отчизна сгорит в своих переменах.
Если не сгинешь в пойле – наградой получишь тремор,
морщины, манную жижу, покойников многоголосье,
или – травинкой в спину и из глазниц – колосья.

– 10-
Спросят: какое число? – отвечай: много.
Умея только до двух – все, что выше,
называю несуразно. Два века гудела погода,
чтобы сойти на блеф или что-то тише.
Мы искали смысл, чтоб потерять. Свистеть
нас учили раки и книги. Из мертвых женщин
ближе всех – та, что вдалеке. Просей
нас сквозь время свое и соски огрубеют. Меньше
руки бога – только жирный его трахарь Цезарь.
Наши дети забудут нас, поиграв в могилы.
Ни хирург, ни ветврач не спасут. Только чахлый писарь
сосчитает нас перед тем, как покинуть. «Милый,
разучись дышать…» – слышу я,
подчиняя звезду отливу.

Пребывая в том месте,
где кровь истекает и спит,
обнимая дыханье твое,
и смеется во сне,
если птица взлетает,
пугая невинную пыль,
принимая участие
в тихоголосой резне,

мы разломим на сытные
ломти свою тишину,
разминая со снегом —
меж пальцев согретую – глину.
Пребывая в том месте,
где проходящие тьму
остановятся, чтобы стоять,
наблюдая свою Хиросиму,

дым поднимется выше, чем
было возможно. Сейчас
начинался Февраль, и навряд
ли мы вспомним об этом,
когда кончится двадцать восьмой
и прокаркает всем свысока,
отлетая в свой рай, как мы в нем
засыпали валетом

на диване ребристом,
дыхание – камешком вниз
упадет и не вспомнит того, как
его отпускали
от себя тяжело, и как плыли
от места паденья круги,
и как мы – сквозь спираль —
от себя первый вдох отдаляли.

Между ночью и тенью разница в точке зренья
Одна вызревает в другой и боясь забвенья
Накрывает праматерь поминая всуе матерь
Придержи слова чтоб от громкости не завернулась скатерть
Потерпи нам осталось не так уж много
Все китайцы ушли и теперь так нема дорога
Почитай на досуге сущеглупую книгу
Поверти как магический куб в пальцах фигу
Ни хрена себе скажешь и будешь права это редька
Мы бываем в себе и в шизо но редко
Нам подарят когда-нибудь поллитровку
Извини я опять тебе не оставил зобку
Никотином кружусь и ангелом юродивым
Между ночью и тенью я опять приключился милым

Желание вернуть себя снегу ослабевает. Холод
развешивает к рождеству птиц и дохлых собак на заборах.
Нащупав лицо темноты, вспоминаю: двадцать восьмого
непрожитый год, обветшав нами, на прорехи посмотрит строго.
Даже если наши острова больше времени или воли,
контурам их не лишить нас боли
птичьей, судороги зрачков или губ прозрачных
на пластике стаканов, оставленных в злачных.

Я пишу из своей глухоты по прозванью Челяба,
утекает ладонь в темноту из соседского храпа.
Милая Пятница, имена летят на юг, как клочья пены,
обратившиеся в птиц над волной у ссадины земли. Стены
моей хижины обнимает вода, лохматясь
от ежедневного прочтения аборигенами и грубого пальца
северо-восточного, расписанного молниями под индейца,
ветра. Про остальное – неинтересно

говорить с собой. Всегда выживет лишь молчанье,
пауза между букв – это ли не обещанье
возведения Вавилонской Новой
шашни со смертью своей. К покрову
оледенеет слог. Ожидание дольше смысла:
то шиза всколыхнула, то в козе молоко прокисло.
Подышав на ладонь пустотелой и карей синицы,
накалякай письмо и – бутылочной почтой из Вологды, Ниццы,

Копенгагена, Мехико, катарсиса, паранои,
любого из Ч. Нарисую ноль и

зачеркну крестом. Еще один год из дыма
моего очага вылетает голубкой к Богу или Рима
инфаркту. Разные вещи – впиши в эклогу —
полувнятицу, вздор. Мои недосдохшие пальцы
свяжут из пустоты пустоту, уравняв наши шансы
в обретении засухи снежной. Облака выткут нити
побережье забинтовать пургой. И куда бы от прыти
задеваться ребенку, юнцу с бестолковых окраин
языка, если линия со всех сторон! Постоянен