Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

Иноземье бормочет не то духоту, не то море, высохшее лет за пять до тебя в проекте.
Я ошибался, когда говорил хоть что-то о своей любви, о ненависти или о смерти.
Эта жизнь требует молчанья в семи печатях, отпечатки пальцев в досье у Интерпола,
расчетливой падчерицы в глубине зрачка у возжелавшего смены пола.
На земле твоей лишь тебя не хватало, как разбившей окуляр черной птицы —
Вспоминай, когда состариться без меня сумеешь, скрежет по стеклу этой мокрой спицы.

Только небо не требует за все расплаты – письма приходят на землю все реже
из твоих глубин – как глянешь, так и пальчик, заклеивая конверт, свободой своей порежешь.
Ты не вернешься, а я тем паче – потому что к фетишу возвращаются глупцы и святые —
до инфаркта не достанет одной сигареты в пачке, до памяти – пяти граммов суесловной пыли.
Оставаясь вороном, я не плачу – я плачу голосом воздуху этих гор,
чтобы меня наконец позабыли.

Здравствуй, мой капитан, слава богу, что ты – не Немо, и тебе не скитаться по дну проржавевшим крабом.
Все нормально – и так часто хочется обратиться в пепел: только если ты станешь нелепым хламом —
ты обретешь алфавит – не то чтоб новый, но понятный тебе, ей и вертикальным ранам.
Больше письма не приходят и это верно, как и то, что кровь почтальона течет из крана.
Умываешься утром или смотришь на ветхий запад – понимаешь, что гореть тебе в этой слепой пустыне.
Дорогая моя, черт с Ираком ибн Саддатом. Этот слабый божок выкрашен чем-то синим.

Посмотри на меня в твоем виртуальном небе – больше боли не будет, поскольку вывеску сменят:
Адриатика нынче строит свои пирамиды и все больше свиней у Цирцеи – поглазей, как их женят.
И плевать на ночи твоей слепой Пенелопы. Троя снова стоит на камнях твоей старой конюшни,
И слепой Посейдон позабыл про запальчивость греков – так твое приключенье ему показалось скучным!
Посмотри, как несет по булыжникам черный пепел, угли. Ливень всегда знаменует начало Помпеи —
И отныне никому не нужно читать по брайлю вечность, чтоб обретать – как рукопись или бога – свои потери.

Иноземье молчит то ли дождь, то ли извержение Кракатау. Абсурд запускает в нас Беккетом или болью
головной – от похмелья спасение в потустороннем баре. Мы все – Ницшеанцы – наедине с собою.
Посмотрев на твои часы – гипс потеряет разум и оживет – что ему твоя Галатея!
Скрипит туберкулезный катрен «тра-та-та-та…», в смысле – трамваи исчезают, как в тоннеле, в конце твоего апреля!
Календарный распил секвойи твоего ковчега – твои угри выцвели и ты почти что запела,
но это лишнее, потому что мы все – глухие, и смотрим на мир с убогой стороны прицела.

Не узнаешь – на липкую ощупь – губ. Замерзший ангел – от отсутствия любви – обратился в Бога
и дрейфует в Гольфстриме, прикинувшись деревяшкою, чтобы после сдохнуть на западном полушарии, как минога.
Ты почувствовала, как лобок твой стал дорогой, по которой ладонь отыщет воду,
Мир играет дымной улицей, как дурной шарманкой, отходную коду.

По петле перепелки в кустах —
не узнаёшь пути…
и пока ты у смерти своей —
в её жизнеродной горсти

пишешь этот забытый
другими людьми язык,
что – по корню рождений своих —
почти всегда нервный тик:

размягчаясь, летишь
из себя-психопата к себе-
об-реченному и бубучишь,
как будто дитя в дите,

и рисуешь V-ию,
то, и дело – сбиваясь на Ё,
наслаждаясь тем,
как некто в тебя плюёт.

Притворись же скрипом дверей,
пепельницей или приляг на пол —
нас сметет однорукий дворник в ладонь
и вложит в дубовый стол:

в траектории мертвых ангелов —
я всегда слышал мат,
и ловил их перья,
и смотрел из себя назад.

Посмотри же, как твой слепой
ангел тьмою в тебя течет,
и яблоко из крошек словесных
во льду печет,

уподобив тебя – своим
сомненьем – кроту,
потому что речь – это способ
обрести наконец немоту.

Я спал со смертью,
играл с ней в кости
своих друзей,
приходил с ней в гости

к тебе. Если ты
уходила на —
я глядел тебе вслед
и не видел дна.

Поиграв с тобою
в такие игры
я ждал младенца —
его родили

незнакомые люди
в такой пустыне,
где язык скорей никакой,
чем синий.

Я одним морозом
дышал со смертью
и когда шел пар
из ноздрей их, дети

обретали невинность
в его засосах
и чертили путь
из облома в посох.

Я с виной расстался
Поспав со смертью,
расчесал ей косы
и заплел их в петлю.

И глазел из нее
на чужое время,
где росло из меня
(вырастая) семя.

Плач Ярославны. Мелкая оспа кварца,
кроящего время свое на тело и потроха
рыбы, открывшей жабру тверди его. Из танца
ивы в короткой воде – не разглядеть рыбака.
Клинопись архитектур твоей половины шара,
буги ночных собак и выносной Ватикан:
если глазеть с холмов – не избежать угара,
если с твоих болот – не пропустить ран.
Воздух бледнее бельм и непрозрачней их же —
дом на пятках у черта и за его чертой.
В наших глухих широтах – любой строит Новые Кижи
на слишком тонкой полоске между водой и водой.
Не объясняй судье: что так проникают мраком
птицы в изнанку мелких оледеневших волн.
Кто смотрит тебе в глаза – остается скомканным знаком,
кто не смеет тело телом от бога прикрыть —
как в детской считалочке – вон!

Если ты посмотришь
из той дырки сюда,
то увидишь, как я
изменяю свой цвет,
покрываюсь чешуйками —
эта вода
называется временем,
этот ответ —

ложью. Ты – нелюбившая
темень,
искавшая время остаться
не в теме,
течения избежать,
пока ветер
царапает в бледной
кожице петли

твоих заморочек и прочей
мрази,
мешающей жить или петь.
В богеме —
все ищут – от жизни в хляби —
мази
и пропадают в нестрашной
пене.

Когда нас течение
острой льдинкой
порежет в дыхания ломти —
начинкой
твоей станут дети.
Все слишком просто.
Особенно – с этого
пошлого роста.

Все так пойдет, что ты не
заметишь,
когда ослепнешь
или протянешь
руку к своей овчиной
причине
и потому – непременно
растаешь.