Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

Прожив без меня две жизни – ты научилась ждать
пока тебя память сотрет до рифмы и, вымолвив – жаль,
Хронос посмотрит вслед и увидит в себе: как ты
примеряешь к морщине своей промежуток моей пустоты.
Только тогда ты отпустишь меня навсегда – и я,
как свободу свою, твои обрету края.

Не проверяй заметок,
не оставляй следов,
когда идешь по воде —
не взбаламуть песок.

Каждый прошедший сквозь нас —
что-то унес к берегам
своим: посчитай, что – кровь,
и точно сойдешь с ума.

Если смотреть в окно,
то можно увидеть смерть,
которая в нас живет и нас
оживляет. Терпеть

себя не учись – когда
научишься – полетишь
мимо серых камней.
Не подрезай камыш,

чтобы гнездо иметь.
Трескается каблук:
встреча – наверное есть
тягчайшая из разлук.

Когда возвратишься в дом —
припомни хоть треть имен,
твой дом населивших: с другими —
сделай вид, что знаком.

Речь твоя, что вода
и вымывает тебя,
и, как прозрачный Протей,
ты ее плоть обретя,

выльешься скоро прочь
и потечешь в детей
и потому – не думай,
как будешь выглядеть. Сшей

рубаху, спали утюг
и заберись на чердак,
и заключи с артритом
своим кратковременный пакт.

Так и глазей в свой зрачок
и в темноте его
свернись, как когда-то кровь,
бывшая до всего.

Первоначально будет ночь и отпечатки на вина
Бутылке тонкой – дым и сын, и сны бессмысленные. Дна
Не рассмотреть, а рассказать… шумел камыш… из камыша
Торчала ветка, и гореть вода спешила, не спеша.
Утяжеляла веки тьма. Стояла легкая тоска.
И смерть была – недалеко, а жизнь – близка.

Этот валяющийся шерстяной птенец в бледном балтийском штиле
теряется, когда смотрит на восток. После рассказов, в таком готическом стиле
завершающихся, вовсе не хочется спать, но если
ты иногда возвращался сюда, то вернешься снова – потому что – что Чехов, что Пресли,
вдавленный в чужие кости рентгеном с иглой,
никогда бы не расстались с такою веселой игрой.

Так как сесть на пароход без билета – можно, и зарвавшейся обезьяне —
необязательно помнить о пейзаже и саже, заблудившихся в дюнах воды или в кальяне.
В такие мокрые зимы только сигареты и руки, спрятанные в карманы,
имеют какой-то размазанный смысл, которого ждешь, как голодный – плесенной манны.
Вот (междометия) так же, и мне, выхристу, хочется, чтобы меня забрали,
и точно – еврейские такие базары и словари достали.

Вот она – твоя Валхала, маленькая, как и Боги
ее населяющие и уязвимые, если грызут ногти и поджимают ноги
под себя, как будущее твое – посмотришь и увидишь,
как вода аплодирует тому, кто к ней всех ближе.
Так блестит иней на камне, и клевещет камбала жаброй на воздух
и ты смотришь, потому что не слышишь – остук

тени своей о финляндские камни. Необязательно помнить имя свое и прочее – по цепочке.
Зрение автономно и когда нас уже нет – продолжается, даже если ты смят до точки.
Ну, так скажи, пернатый, как тебе гибель всего святого,
дрожь под коленками и в иных местах? – Времени с полседьмого
вчерашнего вечера – нет. И ты поднимаешься выше
того, кто на шпиле повис и видишь того, кто никогда не становится ближе.

И чиркнув спичкой, начинаешь девичьи разговоры. Все боги —
женщины, как бы не возражали они сами и их половины. Такие итоги —
протекают сквозь ладошки янтарным песком и танцуют по сумеркам стертым танго,
и теперь нам не двинуться дальше, скрытого в песочнице танка.
И ты смотришься в зеркальце, питая глаз амальгамой,
И Атлантида плещется – над Валхалой твоей – там, за герметичной рамой.

Соседи твои снова ботают на самой отменной фене,
крысы липнут к столам, увязают в своих тенях:
чтобы тебя не обвинили в их языка подмене —

залезь на пальму или фикус в горшке, что стоит в просвещенных сенях.

Через месяц, два, пять, семь – (пустое) – начнется Декабрь:
ты выпьешь портвейна, болтая ногами с карниза,
забьешь косяк на (их всех) невозможных костях —

твоя виза просрочена – и ты пролетаешь на крыльях слюнявых стрекоз мимо каприза

этого ослепшего бога, расколотого пополам
окраиной и сокровенным: типа того, что совесть
стала свободой твоей – в смысле, тебя изрекла.

Так учишься даосизму – такая, как блин, испеченный мной, печальная повесть.

И ты го (во) ришь, как Мер (L) ин с волками и дикой кошкой,
и считаешь коннект изреченный – ложью —
постучи по дереву лба алюминевой ложкой

и услышишь, как воздух одушевлен – в дождь – прозрачной мошкой.

Через год, пять, десять, короче – жизнь – семечек шелуху
разметет расторопный дворник, а ты попадешь в уху —
и соткешь новую – не по себе? – судьбу,

о которой ты, само собой, в сегодняшней темноте не соврешь «бубу»

Нитки твои побелели не от стыда —
вообще-то мы все играем в туда-сюда,
и когда ты похож (похожа) на мессию

понимай сам-сама скоро встынешь в крутое, как дым сигареты, месиво.

Но мне интересно, что там смолчал сосед,
потому что уже ничего от сигарет
не осталось, и только слабая нить горит —

так ты слушаешь, как тень твоя с тобой в горизонтальной тьме говорит.

Почти как по ладони сбегают (только мимо)
холодные пароли и мимо – голоса…
и, кажется, что тень сползет неотвратимо
в окоченевший свет, трамваи, небеса,
стучащиеся в почву. Теперь – что невозможно:
читать себя по крови… и выпадет роса,
и пятистопным ямбом стучится в пуле Пушкин —
и пьет почти как ангел нас пес через глаза.

Мать бессменно провожает сына в берегах…
то ли кремний, то ли пулька на зубах,
чем сложнее, тем и проще был ответ,
тем плотней, в краях у тьмы, налит был свет.
Перекрестная рифмовка тут и там —
так пробродит слово по холмам.

Напиши бездарный палиндром —
привезут чужие люди в Танкодром.
Привезут чужие ангелы в кино,
мать твоим прибытьем скажет: «…но
в смерти, чем темнее – тем и выше был полет —
видишь, мать живет тобой наоборот».