Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

Лучше закрыть глаза и
вспомнить
отметину, дрожь вдоль
височной вены,
глагольную рифму,
что тебя не испортит —
поскольку некуда.
Без изменений.

Если крошки смахнуть со стола, то начнется январь.
Непременно – январь, потому что птицы летают
только мимо чужих голосов, настигая в них тень
своих вымерзших спин и птенцов. И поскольку снега не растают
в этом месяце или в другом – ты увидишь, как ненависть спит
это хакеры рушат, всосавшись в экраны, трехмерной твоей смерти код,
и рисуют лицо и читают наш иней – ты, покинув Аид,
замечаешь: как мерзнет под кожей твоей сладкий пот.

– 2-
По приметам по всем – утро нашу невинную смерть
от сосков до лобка приблизит к отсутствию смысла,
сквозь прозрачные поры ледяной, как дыханье, реки
ты увидишь – на треть от ладони – ее глубину. Эти числа
не имеют значений. Поверь?! – деревянная вещь оживет
ненадолго – поскольку умрет со стыда, что общение между
моей спермой ослепшей и зрячей твоею спиной,
прикоснулось и к ней, миновав твой прозревший живот
истирая лобок и вагину – словно влажную тьму, без надежды
накрывая младенцев песчаного Стикса безлюдной водой.

Итак понажимай клавиши проверь свой e-mail
Единственный человек с которым ты разговариваешь это груда железа
Утро пахнет подъездом и прочей треугольной фигней
и только виртуальный секс не ведает возрастного ценза
со всеми кто минул вчера синхронно с тобою – ты
попрощаешься так и не научившись жестокости и не слепишь
ХР-файлы из ДОС-кодировки – на счет два-три
выдохни и задержи в себе прощание нарисованное углем в подъезде
а потом тебя будут учить писать и говорить как будто сгорает кошка
напоенная керосином – ты всегда любил рыжих —
нам простится многое – если мы свяжем нить
тоновых и импульсных наборов а после еще и выживем
итак понажимай на клавиши проверь свой e-mail
edinstvennayia @ s kotoroy ti govorish – eto mouse/&&&

И покуда Второй по ночам все 14 лет
наблюдал за тобой сквозь свои прозрачные веки —
грелись птицы в Майданеке. Одуревшие от сигарет
ждали выдоха легкие и отзывались чуреки.
И отсюда меня танцевать как Урай, и отсюда
Скоротающий снег скрепит пальцы в единой щепоти:
у взъерошенных всей-то судьбы – не дождаться простуды
и наполнить собою Майдана холодные соты
Выпей имя свое. Из весенней невнятицы цифр
вылетают снежинки в зажатый меж печью и камерой воздух
нарисуешь на вене лиловой свой скрученный шифр
и продвинешься далее в этом пути на свободу.
Вот и первый уже вылетает из теплой трубы отпускающей нас
Чтобы в стаю войти и лететь за мертвой водою
И тебя напоить, и согреть своим пеплом за час
До поры, когда мир распрощается с нашей влагой живою.

Рассеченное облако
падает в небо,
оставляя круги и следы.
(Эта память
так похожа на пепел,
что всякая треба
пролетает сквозь перья,
чтоб в теле растаять

замутненной причиной).
Слетает спиралью
переспелый твой снег
с перезревшего стебля —
человеческих хроник
внематочна радость,
да и наши мозги
мельче рыбьего кегля —

это ангелы входят
и щупают лица
полумертвых прохожих
(их тонкие руки
проникают вагины
и женщин светиться
обучают плашмя,
не любя, но от скуки).

В этот бред ты поверишь
(поскольку не верить
не училась с рожденья):
твой ангел смертелен
и жесток, потому что
нейтрален, а жженье,
что пройдет сквозь промежность —
верный путь гонореи.

Ты посмотришь ему
под русалочий хвост и
если сможешь, то дашь
своей крови царапать
вялый голос о воздух
(чтоб дождь не начался
он учился два года
из месячных падать

своей женщины. Это
не правда, а рифма —
и синицы стрекочут,
и выпи молчат.
Наши дыры нас трахнут,
в ледышки заточат —
ты попробуешь снега,
чьи губы горчат).

Обнимая ладошкой
вместилище тихих
ангелочков с лицом
облысевших старух,
ты прислушайся:
в чреве их – черные дыры
угнездились до срока,
растерев слабый слух

твоей нежности. Ты
просканируешь память.
Мы сбываемся ниже
приоткрытых лобков,
разбирая свой стыд
на детей, чтоб не ранить
наших высохших
и прижизненных вдов.

Замерзает в любви (непоследней)
пернатый,
черно-белый посланник
вертикальной воды
и раздвоенный словно
язык немой, ангел
вкусит нашей с тобою
густой пустоты,

протянув из воды
виртуальные руки —
что научатся скоро
видеть свое
отраженье во тьме
теплокровной подруги
(хотя – это
не значит теперь ничего).

Так темнота (иль слепота)
шершаво щупает лицо
и, обретая жизнь крота,
ты гонишь тело на крыльцо:
чуть задыши! – услышишь: как
бог прочь на цыпочках спешит
и оживляет талый прах,
который вдохом с небом сшит.

– 1-
О … (приоткрытый рот, как точка). Написать
детей, и змей воздушный поправит их на Север,
где слепота распашет темноту —
и зрение посеет.
Посмотрим в эту желчь, где сын похож на мать
и дышит невпопад, кристаллизуя воздух,
где изо всех наречий невнятен только мат,
приближенный к морозу.
О, вялый вдох отца и мутная вода,
с которой выпьют нас, едва покинут соты,
голодные птенцы, подступит немота
и мой язык проглотит.
Не слушай, и вдыхай то гелий-водород,
то ледяную крошку, то мать своих потомков,
смотри, как полетит – тобой надутый – сын,
из-под тобой оставленных обломков,
из синих арматур: в известке, как в исподнем,
пересекая Стикс или худой Миасс.
Начнется желтый дождь, что после кровь наполнит —
впадающую в нас.

– 2-
«О» открывает рот и заслоняет ночь
я на детей смотрю, как на Восток и Запад,
к тому же это – сын, тем паче это – дочь,
а более всего – почти овечий запах.
Почувствуй эту желчь, где сын похож на мать,
где дочка дочерна дыханьем воздух стерла,
где маленький отец ночами, словно тать,
свой голос воровал из собственного горла.
Папашки вялый вдох, который – как вода.
И дети – как птенцы, и комнаты – как гнезда,
и более всего, конечно, немота
и рано всё менять, поскольку очень поздно.
И как мне рассказать про гелий водород,
про мать своих детей (чуть не сказал потомков)
про то, как бродит сын уже четвертый год,
и как топочет дочь среди моих обломков.
Они по миру прут, как радостная смерть,
как радостная смерть отца и материнства.
А я гляжу на них и продолжаю петь,
хотя давно готов икать и материться.
Пересечем же Стикс или худой Миасс
промежду арматур, известки, пятен меди,
покуда желтый дождь, который кровь заменит,
впадает кое-как, но непременно – в нас.