Борис Михин - Дежурный по ночи

А кто сказал вам, что ночь – глухая?
Она всё слышит,
и может даже
поэтому и затихает —
послушать Кришну.
В многоэтажках

гуляет дрёма, как будто вирус, —
спасает души.
Самоубийцы
кричат «умрём», но не удавились:
апрель на ужин,
любовь на лица.

Юпитер в небо.
Крик электричек
похож на эхо
в пещерных залах.
Цвет глаз эбенов у ночи. Чиркнет
она, наехав:
«так кто сказал вам?».

Передвигаясь болезнью по хорде
долгой недели, дня три, да срезая,
слышу дурацкую фразочку: «Зая,
всё, что не лечится, просто проходит».

Некая странная леди вульгарно
шепчет бредовое: «Температура,
как невоспитанная шлюха-дура,
высосав силы, уйдёт с перегаром».

День облакастый, шумливый, как пудель,
гавкает в окна машинной движухой.
Мне от слов леди всё хуже и хуже:
«Времени, видимо, больше не будет».

Что же тогда? Ведь оно, вроде, лечит?
Переболев, понимаю, что вряд ли…
Просто с болезнью оно (но не леди)
выпало. Видно, карман продырявлен
был у того, кто заведует жизнью,
что ему – день? Бесполезная мелочь.
Вон он, идёт впереди в драных джинсах,
леди под ручку с ним, что-то там «лечит».

Кто в мае тосковал по октябрю,
тот безусловно что-то понимает
в мгновенности и октября и мая
(как кутюрье в нелепых стилях брюк).

И там и там не хочется не жить,
себя осознавая обострённо
в «здесь и сейчас», жаргонным словом «стрёмно»
скрывая страх…

Страх – наши платежи
за право находиться на земле…
да, в общем, где угодно находиться,
и наблюдать закат, и рваться к птицам.

Май – это шанс не помнить нам о зле,
но вспомнить вдруг октябрь за краски и…
и по ассоциации – за яркость.
Нам всем присуще постоянно якать,
но не когда забылись от тоски.

Обожаю мир любить ликующе,
наблюдая в каждом из явлений:
– древнее,
– себя
– и будущее.
Чувство тонкое – благоговение.
Нереальность – лучшее в реальности,
как Добро на площади вокзала.
В сумерках ли, в пасторальности ли,
но ничтожно мал я.
Так казалось.

Под суровый запил
мегажёсткого фуза
всё, что выдалось грустным,
я бы водкой запил,
только редко когда
череда обстоятельств
к нам бывает лояльной.

Не вступая в контакт
с очевидностью, газ
сам стремится – до пола.
Джип аккордами полон,
фуз – педаль.
И нога
самостийно, аж жуть,
ей играет.
Проспектом
мчится некто, а в некто
я, пожалуй, гожусь.

Города – алтари.
Жертву уничтожали
Роком или кинжалом.
Скорость, как Альтаир:
не достигнуть предел.
Отчего же у грусти
достижим он?
Допустим,
«Кто-то-там» порадел?

Фонарей серебро
развивает идею,
что везде и нигде я,
хватит множить добро.

Не достичь всё равно
идеала.
Оккама
сократил путь от кармы
до еды для ворон.

И бездумно гоню,
сокращая бездумно
путь до «…gloria mundi».
Чересчур много Ню
для души – у других
вызывает насмешку.
Закрываюсь поспешно,
будто крест на груди.

«Рок» и «рок» – близнецы.
И я верую в это,
как огонь верит ветру,
как кинжалу – рубцы.

На Обводном у полыньи
собрались на зимовку утки
и я в осенней тонкой куртке.
Кормлю, зимую сам.
Ленив.

А небо давит Рождеством,
до неприличия не личным.
Тут по соседству бабка блинчик
пыталась всунуть мне.
Черство,
однако, тесто, как душа
моя, остывшая под ветром
неверия.
Хлеб – уткам, двери,
наверно, – мне.
Бог, руку дашь?

Внизу толпа голодных ртов…
и крошится, как время, мякиш,
но если сразу булку шмякнуть —
утонет.
Я в стране крестов
похож на рот.
Народ
вокруг
просительно вверх тянет клювы,
соседа же смиренно клюнут
за крошку.
«Братья по перу»
раскрякались… Любовь прошла,
смеясь. Звук переулков гулкий…
И я свою «прокрякал» булку,
спасибо, Бог!
Стряхнув обшлаг,
пойду обратно.
У метро
людские зимовали стаи
и истина на всех простая:
«Не жди богов с открытым ртом».

Падал снег, обычный и косой
на людей под хлябями, над грязями…
Сверху мы похожи на песок:
мелкие, друг с другом плохо связаны,
и не вписываемся в любовь
к ближнему.
Но при увеличении
целым миром кажется любой…
То ли Бог создал людей – ничейными?

И – в нас – тоже часто мокрый снег,
и гоняет ветер мысли мелкие…
Если увеличить, то на дне
есть очередной снег с человеками.

Вот что удивительно, – на нас
тоже смотрят в лупу.
Но мне кажется,
только для того, чтоб осознать,
что – такие же…
Хлябь, грязь, снег, кашица.

Всё.
Эмоционально пуст.
Осталась горечь – это пусть,
должно ведь что-нибудь остаться.
Зависла стрелка между трёх
и… кто в ночи тут разберёт,
скольки.
Покинут.
Может в дартсе —

игре великих – должно так:
кидают мной. Цена – пятак
за кучку на меня подобных
(использованное зачем
копить?). Поэтому исчез
игрок мной.
Разум мой подтоплен

непониманием. Могу
напиться, ведь вопрос могуч,
и надо бы покинуть разум
для совершенствования
души. Но способ пития —
навряд ли в помощь (вот зараза!).

Здесь рефлексией не возьмёшь,
ведь враг внутри. Шипаст, как ёрш,
а мы всегда себя жалеем
при извлечении ершей.
Вот и пишу, как на «Порше»
снимает стресс ездок блаженный.

О чём история?
Да всё
всегда о вечном: то да сё —
но моё место в мире где же?
Как искалеченный лимон,
пуст – выпил Бог. И вряд ли он
был вежлив.

Цепочка фонарей, как выстрел трассерами,
разгонной полосой для Lamborghini
и прочих, подрасстрельных берегине —
богине пешеходов, монстров транспорта…

На этой бы цепочке, да повеситься бы.
В декабрьскую тупую беспробудность
болтаться бы подзвёздно и поддубно
за кризис безстиховой бессловесицы
напоминанием другим.

Ведь палочная
система – лучшее для идиотов,
решивших, что слова – светодиоды:
знай, впаивай в гирлянды.