Борис Михин - Дежурный по ночи

С утра у метро прикупаю таблеток —
и необходимость и жизнь и привычка,
и, туго винтом в повседневность завинчен,
их тут же приму, словно пайку – зверь в клетке,

иначе не выжить (речь не о свободе,
однако во всём есть её элементы).
Зачем это мне?
Промолчит оппонент мой,
он только плечом от вопросов поводит.

Вопросы он любит.
И знает ответы.
Но подозреваю, что сам их не скажет.
Ответ – это как ароматы от саджа:
и вкусно, но пусто… как в поле от ветра.

Но спрашивать надо, причём непременно.
До остервенения, до хрипоты. И…
и толпы идут, словно орды Батыя,
бессмысленно, скученно, нервно и мерно.

В листке на латыни написано что-то,
касающееся моей перспективы,
но будущее знать, наверно, противно.
Выбрасываю.
Даже в верхних широтах
другого подхода нет, не существует.
Надеюсь, что может ответы однажды
найдутся во мне сразу все.
Может даже
и мой оппонент будет там, торжествуя.

Немного утомившись от молчания,
преследующего пустую болтовню
о ценах, «отношениях», встречаю я
с восторгом тишину.

Себя виню
за то, что… вот позволил в главном пропуски
(под этим подразумевается сиречь:
смотреть и видеть, оформлять всё в опусы
ведь кто-то должен).

Тишину стеречь
назначена спецслужба безопасности,
дающая добро на субаренду муз,
а Повседневность этой службе пакостит,
и музы дохнут, сданы не тому.

Но ничего.
Их снова стайку выведут
и выдадут добро…
Но есть момент,
останусь ли способен я на выверты
ума, трёп пережив.
Уйду в дольмен.

Для человека жутко одиночество.
Но в комфортабельном дольмене, посреди
могучей тишины быть – очень хочется…
Там нет тебя.
И значит – не один.

Атипичной жертвой конформизма,
соглашаюсь… но преобразуя.
Приспосабливаемость – не призрак.
М-да.
И я боюсь – на амбразуру,
и, как все, любуюсь новым маем,
и, как все, корячусь на работе…
зная, что не прав, не понимая
в чём. Как шпрота в куче шпротин.

Явно же кому-то на закуску!
Всё равно кому.
Ведь нет снаружи
ни свободы ни дорог.
Искусство —
их найти в себе.
Весна на ужин.

И разжёвывая апатично
свежий май, бессмысленный, невкусный,
нас разложат в бутербродах густо…
но я побрыкаюсь атипично.

Господа, взвесьте мая мне фунтов
эдак – ух (!), очень хочется радости,
монпансье,
неба,
радуг,
нестарости…
(Ну банальщина, чёрт бы взял (тьфу ты!)).

Дамы, где прикупить комплиментов?
все запасы апреля закончились,
я б оформил в кредит, ведь заочные
вы не любите слишком заметно.

Други, да ерунда! То не стоит
ничего, что досталось не дорого.
В мае небо гигантское, строгое,
как на свадьбе за здравицу тосты.

Бог, ты, верно, творить начал в мае
мир! Да нас всех, культяпых, ноябрьских,
Ты обтяпал, как курицу ястребы,
нихера в вёснах не понимая.

Люди, думаете, цвет сирени
был придуман для нас?
Ну так вспомните:
брака больше в конце.
Грустно в комнате
квазимодным, сиреневым, прею.

Небо сияет несдержанно,
как добротой – люди добрые.
Что ж мне досталась нездешняя
злость, как подкова – подобранной?

Проводом не обесточенным
бьёт злость по каждым из каждого,
повод в сомнениях корчится:
добрые?..
А может – кажется?

Ведь, не смотря на сияние
(как мёд с добавкою дёгтевой),
доброе – штука не неясная,
злая, с кровавыми когтями…

Правилами безопасности
при обращении с вёснами
пренебрегу, и пизанскою
башней склонюсь людям, сверстанным

в крупные противоречия,
кажущиеся мне мелкими…
лучше помру я доверчивым,
чем жить неверой-калекою.

В будущее мы всегда идём со рвением,
пусть под градами проблем, и даже – крадучись,
и хотелось бы ведь умереть от времени,
и – красиво, как умеет в реку – радуга.

Отчего же происходит настоящее,
«неизвестно-сколько-миллиардным», бедствие (?),
и не по заслугам достаётся счастьище,
и не по победам убивают следствия.

Очевидно, поиск большей справедливости —
это способ уничтожить наименьшую.
Даже здесь естественный отбор…
Пролистывай
философствования, как бедных – женщина.

Ты теребила мой заянтаревший ум,
как дальним светом, разбудить пытаясь в ближнем
активный взгляд на мелочи да мишуру…
но я не спал.
И, может быть, впервые в жизни.

Как всякий деятельный в ерунде лентяй,
воспринимал вселенную – сверхсложной.
Но надо мною в лето журавли летят…
ведь я не жил.
И, может быть, впервые ожил.

А по округе выцарапывал апрель
свой невозможно романтичный катехизис.
Ты говорила, – я обязан подобреть…
но я не знал.
И, может, опровергну тезис.

Когда со светом происходит перебор,
то он перестаёт светить и тупо слепит.
Кричишь, ты – солнышко моё, твоё ребро…
но я – не я.
Пусть, может быть, не прав в последнем.

У нас по тридцать первым марта – снег,
как будто бы апрель не состоялся.
Всё так же в шубах водят деток в ясли,
рассказывая сказки о весне.

В машинном море, словно серфингист,
скольжу по гребню яростных эмоций.
Когда от пустоты внутри сожмётся
иной раз, наложу на душу гипс,
ведь снег в «почти апреле» не похож
сам на себя, скорее уж – на пепел
от ядерной зимы.
Любовный лепет
сюда не вхож.

Мы чересчур зависимые от
благоприятных внешних обстоятельств…
когда их нет, себя и водим в ясли
и врём себе же: «Потерпи, – вот-вот».

На ладошке трогательно поместилась вся,
часто улетающая в небо и в Тибет,
ласково-доверчивая, в голос голося,
маленькая девочка, живущая в тебе.

Пожалеть, как бабочку, погладить, отпустить —
сделаю единственное верное…
Нажим
на неё карается – не вымолить «прости»,
ведь она не мне… и не себе принадлежит.

Мне казалось – глубокая ночь,
тишина и темно потому что,
ковш Медведицы по черенок
залил мир фиолетовым пуншем…
но по самому краешку сна
понимание вдруг протопталось,
что ночь только тогда и вкусна,
если жизни на сон не осталось.