Александр Образцов - Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия

А сзади, – разве различишь? –
Хитросплетения погони.
Бросались в горные ключи
Те кровожадные их кони.

Нет, это было не со мной.
Не мне, не мне так много чести.
Смыкался вечер ледяной.
Скакал ущельями наместник.

Пусть Велизарий не холоп,
Но вечна сладость подчиненья.
По Риму кошки бродят. Гроб
Господень ожидает мщенья.

И так захочется любви,
И так – песком из горсти – нежность,
Что даже миг останови
И будешь лишь школяр прилежный.

Войдет в игольное ушко
Дик о е счастье паладина.
Макакой жизни половина
Висит, придушена кишкой.

Любовь моя! Зрачками и ногтями,
Коленями, зубами и локтями
Вцепись в сей ледяной сугроб.

Иду по воздуху, ступаю,
Зеваю, время колупаю,
Засну – и снова начинаю
Игру с названьем круглым «гоп».

Говорили вокруг о минутном.
Я не вспомнил, не смог, отошел.
Тихо музыка длилась о смутном
И мешалась, и падала в шелк.

Изгибались упругие снасти
И Бетховен, далекий, чужой,
Умолял, цепенея от страсти
Перед будущей знойной толпой.

Но вонзался. Был близок в пожатьи
Этой кожи тугой разговор.
Эта бережность. Это прижатье.
Эта жалоба взгляда в упор.

Твои глаза умеют слышать,
Как астероид гонит вверх.
Как жаль, что ростом ты не вышел,
Чтоб прекратить вращенье сфер.

Сиди с трубою, где повыше,
Дивись и подавай пример.

Сиди, выдумывай законы,
Давай, высчитывай, дурак,
С самонадеянностью кроны,
Распутав корни кое-как.

Миров причудливых кулоны
Волнует Млечность. Дышит так,
Что запотели телескопы,
А доктор Чумкин занемог
Вновь похищением Европы.
Он в бездну лезет, словно бог.

Стали ночи темнее и звезднее.
Здравствуй, сердце! Твое пробуждение
Отмечают соцветия поздние
И уставшие жить растения.

Вот и август уходит рыбою
В темный омут тягучим золотом, –
То ли леса янтарной глыбою,
То ли вод черным кварцем сколотым.

Отзовется канал, канавка ли,
Над которой стою, лопатками
Упираясь в перильца шаткие.
В небе звезд намело – мильон.

Значит, скоро зима, коль вьюжится.
Коль метелью вверху утюжится
Этой звездной пурги налет.

Значит, снова торить дороги нам
По скрипучим дням, по сугробинам.
Снова пить губ январских мед.

Девочка, путь повторяя,
Смело смотри. Говори
Все, что походка шальная,
В тело вбиваясь, горит.

Все, что задумали руки,
Чем оживились глаза, –
Лишь наполнители губки,
Выжатой вновь, до аза.

Может быть, тот выжимальщик,
Видя, как щечки горят,
Даст тебе нежный и тающий,
Мыслью опоенный взгляд,

Даст тебе прелесть движений,
Беглость улыбки, сто сот
Сладких, медовых влечений,
Греющих тихий висок.

Голова ты моя, голова
Сожаления, как жернова.

Перемелется, будет мука.
Так зачем этот взгляд свысока?

Для кого эта жалкая спесь,
Если только что вышел я весь?

И кому теперь нужен мой рот
Что в песках погребенный живет?

Он живет там, как дюна, сухой,
Заслоненный горячей рукой.

Тихо луны поют облакам.
Сердце рыщет по черным пескам.

Таежный ключ, брусничатый, студеный!
Немое детство. Говорок воды
У лиственницы угольно-зеленой…
Ты напоил меня до ломоты.

Ты опоил меня. Все сказано тобою.
Что говорить? Тот говорок воды,
Тот рой песчинок был подобен рою
Бесценных слов, запутавших следы.

А что за этим лобиком таится?
За этими глазами? Что им снится?

За этим ртом, полуоткрытым, сочным,
Сверканием зубов, сиянием молочным?

Нас стережет лихая переправа.
Налево трус идет. Храбрец – направо.
А прямо тот, кому уж все равно,
Что падать к звездам, что лететь на дно.

Окно на третьем этаже.
Весь вечер там темно и пусто.
А в сквере от шагов и хруста
Темно и пусто на душе.

Дорожка снежная в душе.
Скамья для стынущего чувства.
Вся бутафория искусства
Настроена играть уже .

Лишь самолюбия зверек
Вопит. Ему и невдомек,
Что снег затоптан и прибит,

Что эту пьесу освистали,
Хотя она была местами
Совсем недурственна навзрыд.

Остуди голову на крыльце.
Погляди лесу в его лицо.
И кивнет черное в его лице.
И ответно вздрогнет твое крыльцо.

В подземелье ночи царит лес.
Свет и смех затворила дверь.
В молчаливой толпе кустов, небес
Задержи дыханье, как чуткий зверь.

И когда ты станешь совсем тих,
Будешь кровью в воздух ночной влит.
Будешь жить изо всех сил своих,
Как живет прорезающий ночь болид.

«Кто я? И где? И зачем я такой?»
Очень любил повторять он.
А оказался однажды больной,
Нищий, забытый, на пару с женой.
Благо, что всем непонятен.

Всем непонятен, когда захлестнет
Темная, сладкая сила.
Всем непонятен, когда обомрет
От преизбытка нежданных щедрот
Рифмы, что влево косила.

Влево косила, но шла по струне
Связи свободы и долга.
Крик содрогался, как тень на стене,
Крученый, мученый жался к сосне,
Редким прорыскивал волком.

Волком прорыскивал, соколом тек,
Мыслию древа касался.
И оставался янтарный натек,
Омут небесный, в ночи фитилек…
«Жил или только казался?..»

«Мне сладко думать о тебе».
Твержу весь день, как заклинанье:
«Мне сладко думать о тебе».
Переплетенная в страданье
Пустая книжечка любви.
Там все готово к написанью.
Готово. Автора зови.
Пусть он изобразит касанье,
Которое, два взгляда свив,
Предполагает умиранье
Двух лодок, пущенных в залив…
Они плывут, едва колышась.
Для них все время истекло.
Из глубины – почти не дышат,
Как губы, вмерзшие в стекло.

Не забыть бы безрогую корову
С высоты заборчика под домом.
Вспомнить бы сапожника живого,
Сопки, сабли, свечи – в горле комом.