Александр Образцов - Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия

Домработницу, как башню в небе,
Обходил бы. И к камням поближе,
К щепкам и траве, турнепсу, репе,
К беленьким монеткам на кону.

Полюблю под партами лягаться,
Вкус чернил припомню, полюблю.
Редкий знак девчачьих провокаций
Оценю и тоже полюблю.

Отойду от матерков дорожных
И леса по книге изучу.
Буду обо всем, о чем возможно,
Думать злей и хуже, чем хочу.

Из больницы несут обогреться
Полумертвого к доктору в дом.
Медицинского шкапчика дверца
Открывается ногтем с трудом.

Небо хмурится. Лают собаки.
В Петербурге зевает партер.
Сахалинские злые бараки
Уж давно присмотрел квартирьер.

Но российские хляби и топи
Невозможно забыть и проклясть.
То ли дикий довесок к Европе,
То ли дремлющий остов, как знать.

Выйди, доктор, к больным и здоровым.
Всех попользуй их и осмотри.
И России, беременной новым,
Кровь со лба оботри.

Когда ты создаешь подобия природы
Из выжимок своих надбровных дуг,
Когда, как мотыльки, слетаются народы
К настольной лампе, вперемешку, в круг,

Когда ты жизнь свою устало метишь
В багровые, тревожные тона,
Когда любовь в наемном драндулете,
Кричащая навзрыд, еще слышна,

Вздохни свободно. Этот горный воздух
Совсем бесплоден, разряжен и сух.
В делах сосредоточенные звезды,
Лепя пространства, жуткие на слух.

Сердце болит – брат.
Слева ноет – сестра.
Вечером ты богат.
Нищий, как мышь, с утра.

Как тебе там, вверху?
Я, как пастух, готов
Ночью кричать «ау!»
За неименьем слов.

Тихо кривишь рот:
Прошлого не вернуть.
Нижешь за годом год.
Вешаешь их на грудь.

Эти вериги лет,
Тернии и мечты
Мирно сойдут на нет,
Сгинут без суеты.

Старые, сядем мы,
Как и тогда, тогда…
Будет огонь из тьмы
Слизывать нам года.

Значит, живет в глазах
Прошлого ясный свет.
Только проснись в слезах!
Может, и смерти нет.

…А молодость слетает
Тяжелым беркутом в дали,
И легким прахом припадает,
И мокрым пухом облепляет
И не доходит до земли.

Лети и празднуй, дым надежды!
Ты, так похожий на закат,
Одетый в облаков одежды.
К уступам серых побережий
Твои Праксители летят.

И, в невесомости неловкой,
О, в невесомости шальной
Ребенок с солнечной головкой,
С надежным, верным словом «ой!»

Там, где барин давал шенкеля аргамаку,
Пьяной кровью своею гонимый,
И дуб-патриарх расцветал,
и в атласной рубахе
Пулю в пулю сажал,
будто лорд знаменитый,
Весь молвой перевитый
Беспечный помещик скакал.

Он скакал, бросив повод, бочком,
И бродяжил хохочущий разум,
Спотыкался на мелочи, иволге, и –
замирал.
Осторожно ложился в траву
И тогда оживали два гл а за,
Оживали глаз а ,
Разводя влажнозубый оскал…

Ближе к вечеру встала плотва,
заиграла уклейка.
Водомеры чертили небесную качку воды.
И под чистый скрипичный концерт
из транзистора на батарейках
Озабоченный лодочник в срок завершает труды.

Что ж, напишу из последних сил,
Из последних сил нацарапаю:
Был человек. Он немного просил.
Был и ушел тихой сапою.

Был человек. А осталось рванье.
Май мой! Листва полуночная!
О, как зарыться, как скрыться в нее!
Жизнь моя, девка восточная!

Тихо. Уймись. Отойди. Не маячь.
Бешенство. Темень. Паскудство.
Разве что детский забавный плач.
Разве что хмурость напутствий
Тех, кто в себе, будто в танке, горел

Мотор чадил. Волна бежала.
Старик смотрел из-под руки.
Большое небо принижало
Нас в этой ямине реки.

Но мы карабкались по склону
Громадной ладожской воды.
Здесь были чайками вороны,
А вместо волн куски слюды.

Тонула Шлиссельбурга горка,
Немой истории предмет,
Ее надежная подпорка
И обстоятельный ответ.

А дальше – сузилось значенье
Больших, туманных, важных дел
И, якорем уняв крученье,
Старик негромкое запел.

Он пел, разматывая леску,
О легкомысленной вдове,
Которая еще невестой
Ловила пташек в мураве.

Затем лишь голые инстинкты
Нас продолжали волновать,
И в мире был уже один ты
И эта водяная гладь.

А рыбы шевелили ртами,
Кидаясь слету на крючок,
И только тем общались с нами,
Блюдя бойкот, храня молчок.

Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где столетнее льется вино,
Кубки звенят. Мальчик плавает в стуке
Сердца. Он любит беспечную прядь
И, зарываясь лицом ослепленным
В запах волос, забывает дышать
И просыпается слабым и томным.

Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где ушедшее отражено
В юном и трепетном замкнутом круге.
Разве привидится старый вокзал,
Смуглая девочка в стоптанных тапках?
Век или черт алый бант повязал
Голой той девке с соском-бородавкой?

Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где потешно прищурился сноб
И молодеют глухие старухи.
Сколько ни пой, как судьбу не тревожь,
Как ни гадай на цветах и сирени,
Снова Рембо на ребенка похож,
Словом рождая лиловые тени.

Так встань у палатки и лесу ответь,
Что было с тобою, что было.
Глазам твоим в белых ночах зеленеть.
Глазами твоими в разлуках болеть,
Чтоб небо и то зазнобило.

Беспечная врунья, слепой стебелек,
Хозяйка июльской поляны,
Твой мир переменчив, как вечный намек,
Светающий воздух росистых дорог,
Заманчиво легкий и странный.

Ты вздрогнешь во сне, ты обидишься вслух
И розовой крови цветенье
Расскажет, как пахнет роса поутру
На щеках, на шее в одном или двух
Мгновениях от пробужденья.

Как мир заманчив для атаки,
Когда с открытою душой,
С объятьем, созданным во мраке,
Ты мчишься, нежный и большой.

Твой конь одним с тобою дышит,
И слезы братства горячи…
…
Толпа сомкнулась. И бренчит