Мирослав Крлежа - Избранное

Понюхавший на своем веку пороху, проживший долгую трудовую жизнь, Валент Жганец, по прозванию Бейего, в совершенстве владел талантами, свойственными простому народу, — талантами, которые были особенно удивительны в этом полуграмотном и лукавом, но вместе с тем мудром существе, наделенном даром тонкой иронии, так и сыпавшейся из него блестящим каскадом, служившим мне в тюремной камере неиссякаемым источником бодрости и веселья. Приподнято-радостное настроение, не покидавшее Валента, исходило от него щедрыми благодатными волнами, и никогда я не смеялся так много, как в последние пять месяцев заключения, проведенных в одной камере с ним. Неподражаемый юмор Валента искрился в тюрьме, под сенью параграфов, под знаком виселицы, открывая мне спасительные перспективы, с высоты которых все несчастья последнего времени казались далекими и, по правде сказать, не столь уж значительными; расставаясь с ним, я глотал невольные слезы и до сих пор, вспоминая незабвенного друга, я с горечью представляю себе печальную картину: несчастный браконьер в грубом рубище каторжника окапывает картошку и, конечно, не подозревает, что я тоскую по нему, как по самому близкому и дорогому человеку.

Проявив недюжинные способности ординарца, Валент удивительно быстро освоился с массой ненужных вещей, которые таскает за собой каждый уважающий себя человек, рассматривая их как непременные элементы комфорта. Чемоданы и несессеры, пилки для ногтей, флаконы с одеколоном, мыло, бритвы, книги, письменные принадлежности, самопишущие ручки, бумага, письма, ножи для разрезания бумаги, белье, пуговицы, подвязки, зубные щетки, крем и расчески, газеты, журналы — одним словом, вся груда мусора, которая красноречиво свидетельствует о пустоте современной цивилизации, — была так тщательно рассортирована Валентом и содержалась в таком идеальном порядке, которому позавидовала бы самая безукоризненная горничная. Он приносил мне горячую воду, обертывал книги в газеты, ловил голубей на подоконнике силком, который сам же и смастерил из ивовых прутьев, играл на гармонике и ночи напролет рассказывал истории (признаюсь, по сравнению с ними вся современная литература гроша ломаного не стоит); когда же я в начале осени переболел своим очередным гриппом и метался с высокой температурой. Валент ухаживал за мной, как за родным, не отходя ни на минуту, лечил меня чаем и лимонадом, лекарствами собственного изготовления — словом, носил на руках, — и все потому, что, по его собственному неуклюжему и грубоватому, зато искреннему признанию, которое он выдавил из себя на прощание, питал ко мне особо нежные чувства. Узнав меня ближе, Валент с удивлением обнаружил, что и среди господ попадаются люди, что, даже будучи доктором наук, человек может остаться человеком. Открытие это изменило точку зрения Валента на мир, на жизнь, дало ему надежду на возможность выхода из тупика: значит не угас еще в умах людей огонь и не все сердца зачерствели.

Из всех моих книг особой любовью Валента пользовалось произведение Харди «Учебник буддизма». Легенда, что пришла к нам с берегов Ганга, повествующая о божественном принце, которого безгрешно зачала его царственная мать от таинственного божества, явившегося ей в облике белого слона и пославшего в ее лоно семицветный луч, обратившийся затем в дитя, что родилось под правой подмышкой своей девушки-матери за семьсот лет до Христа, поразила Валента, прозванного Бейего, до глубины души; с тех пор я должен был чуть ли не каждый день читать ему в вольном переводе одну из бесед Будды. Валент в это время чинил белье, пришивал пуговицы, чистил ботинки, приготовлял чай или курил, оставаясь часами совершенно неподвижным, и только покачивал головой, размышляя над такими дьявольски-загадочными понятиями, как нирвана, смерть или призрачность земной суеты. Ассоциации, рождавшиеся в его мозгу, были отнюдь не буддистскими, но, очевидно, Валенту была свойственна та же первозданная покорность судьбе, что и всем другим валентам всех времен и народов, впитавшим народную мудрость и ощупью бредшим сквозь тьму: это была высшая безропотность, роднящая Валента с индийским принцем, которому было дано познать тайну жизни в тот день, когда он впервые увидел мертвого.

Сгущались серые октябрьские сумерки, а я все читал своему доброму другу Валенту о вселенной, о звездах, о страданиях и заблуждениях людей, я читал ему о первозданных вещах и явлениях; что же думает о них простой, серый человек, который несведущ в вопросах религии и понятия не имеет о существовании благородных истин? Воспринимая землю такой, какая она есть, невежественный человек, рассуждая о земле, думает: «Земля моя» — и радуется этой своей земле, а почему? Да потому, что он не познал землю, отвечаю я. Темный человек, воспринимая воду, начинает размышлять о ней и в конце концов приходит к выводу: «Вода моя!» Его охватывает прекрасное расположение духа, а почему? Ибо он на самом деле понятия не имеет о том, что такое вода. Невежда смотрит на огонь и называет его «огнем» — «его огнем». Он приходит в восторг от своего открытия, а почему? Я берусь доказать: потому, что он не знает, что такое огонь. Воздух он воспринимает как воздух, но, пытаясь философствовать о нем, он представляет себе воздух — воздухом и восклицает с радостью: «И этот воздух — мой воздух!» А почему? Да только лишь потому, что не ведает, что такое воздух! Жалкий человек, наблюдая природу, начинает раздумывать о ней и снова, представляя себе природу природой, в упоении славословит: «Моя природа!» Почему же он может сказать так? Потому, что ему не дано познать природу. Принимая богов, простак рассуждает о богах как о богах, он предается размышлениям о них и говорит себе: «Эти боги — мои боги!», — молится им и радуется им. А почему? Потому, что он понятия не имеет об этих богах, утверждаю я. Господа, родоначальника всего, в своем сознании темный человек представляет Господом, родоначальником всего, и, уповая на него, и предаваясь мыслям о нем, он отождествляет его, Господа, с Господом, родоначальником всего, и упивается тем, что это его Господь бог, и радуется Господу, а почему? Потому что он не познал Господа. Брахма — для близорукого Брахма, о котором несведущий думает как о своем Брахме и, придя к такому жалкому выводу, радуется ему, ибо несведущий человек понятия не имеет о том, что представляет собой Брахма по сути своей. Просветленные для него есть просветленные, освобожденные — освобожденные, сильные мира сего — сильные мира сего, а победители над победителями представляются темному человеку действительно победителями над победителями, и, думая о них в таком духе, как представляются они темному уму его, и падая ниц перед ними, и молясь им, этот несчастный пребывает в полной уверенности, что просветленные суть просветленные, освобожденные — освобожденные, сильные мира сего — сильные мира сего, а победители над победителями — действительно победители над победителями, и все это только потому, что на самом деле он понятия не имеет о том, что значит быть сильным мира сего, что значит быть освобожденным или победителем над победителями. Простому, полуобразованному человеку, несведущему в вопросах религии, бесконечность вселенной представляется на самом деле бесконечной, и, размышляя о ней, он думает: «Бесконечность беспредельной вселенной — моя». Невежда, он радуется этому своему открытию, потому что его разум дремлет. Непрерывный поток сознания не таит для него загадок, и, мысленно представляя его себе, невежда представляет его как непрерывный поток сознания, который тоже принадлежит ему. Это объясняется исключительно тем, что человек этот темен и ничего не знает о непрерывном потоке сознания. Сферы небытия он воображает себе как некое пространство, где не существует ничего; последнюю границу всего он представляет себе зримой чертой, отгораживающей реальность от потустороннего. Невежда склонен принимать увиденное за то, что было действительно наблюдено, услышанное — за правдивые сообщения, гипотезы кажутся ему непогрешимыми, знания — истинными, единое для него — едино, многообразное — многообразно, мир кажется ему бесконечным, а последняя граница всего встает в его воображении зримой чертой, за которой не существует ничего. Близорукого человека радуют его представления о мире, а почему? Потому что он не ведает ни о том, что такое последняя граница всего, ни о том, какой смысл заключает в себе увиденное, услышанное, предполагаемое или познанное.