Мирослав Крлежа - Избранное

«Милостивая наша, Троица святая, блаженны дни твои!» — твердил я себе. Да только не успел я на ноги подняться, как из запаса меня снова-здорово на фронт. О ту пору у меня уж медаль завелась серебряная, ну и вообще стреляный я был воробей, одно слово — вояка! Как это ваш китаец говорит: победитель над победителями. Подмазался я мазью терпения и попал в седьмую маршевую роту, как кур во щи.

И чего только мужик не терпит: и живет, ровно нищий, и в лохмотьях ходит, а все одно к могильщику угодит. Найдет, мол, помет лопата, думал я! И факт, нашла! Сами знаете, господин доктор, кто с сукой дело имеет, тому блох не миновать! А меня, надо вам сказать, не кто иной, как эта самая блоха, из седьмой маршевой роты тихонько и вытащила. Заимел я, это, от одной официанточки из пивной три пера (сами понимаете, господин доктор, перья те не фазаньи были). И хоть обижался я на свою болезнь, а только через нее спасся. Эх, ежели бы меня не надоумило к официантке сунуться, пропал бы я, как цуцик, вместе со всей седьмой! Так-то вот нежданно-негаданно и не довелось мне встретиться с костлявой уродиной, что с косой по свету шляется. Сами посудите, господин доктор, и собака потонет, если ей уши вода зальет… Понятное дело, в таких обстоятельствах лучше в венерической палате под одеяло забраться, чем мордой в землю зарываться где-нибудь в Галиции, под этими проклятыми пулеметами. Из венерической больницы меня прямиком в унтер-офицерскую школу направили. Задумало, видать, начальство из меня унтера сделать. Ну и коротал я до Успенья в унтерской школе свои деньки. А на Успенье — как сейчас помню, в пятнадцатом году это было — начали нас на унтеров проверять. Да только это самое испытание, прюфунген, как его называли, я провалил. И стыдно мне было, да ничего не поделаешь. Свербящему заду ногти нужны. И снова оказался я, горемыка, в маршевой роте… Это было как раз около Всех святых, в пятнадцатом году. Бросили меня опять в Добрую Ночь… Но и на этот раз уберег меня господь бог от пули. Попал я в Любляну. Оттуда перебросили нас в сам-божий Добердо, а здесь не очень-то гладко дело у меня пошло: аккурат на праздник Свечницу в три часа пополудни в шестнадцатом году заполучил я пулю в голову, и, значит пролежал в Абации со своей дырой вплоть до следующего Успенья… Потом меня опять перевели в часть и вскорости для облегчения моей участи направили в рабочую команду, наградив ефрейтором. На плечах у меня погоны, на груди две медали поблескивают — большая да малая серебряные, ни дать ни взять «победитель над победителями», как говорит ваш китаец, ничего, что с дырявой головой. А в этой проклятой рабочей команде жилось нам, как говорят, ни шатко, ни валко… Башка у меня, правда, раскалывалась еще долго, зато уж фронта я с тех пор не видал и, господь бог смилостивится, не увижу больше… А ежели по правде, господин доктор, сказать, так что из всего этого получается? Уж и взяли нас в шоры! Уж и гоняли — похуже, чем кошка цыплят! Уж и терзали нас, почище, чем стервятник голубей. Осталась от нас сплошная короста да раны кровавые, как у Святого Рока. А только и этого мало. Раздевали нас до гола и осматривали, иголками кололи да ножами докторскими резали. Клали на столы этаких окровавленных, словно новорожденных младенцев, и давай обратно сшивать. А нитки, между прочим, из жил мертвецких понаделали! Зашили, словно мешки какие, — четыре уха, а посредине требуха; и в гипсе-то мы лежали, как матрешки. Уж и натерпелись мук ради своего выздоровления, да только толку-то что! В лазарете подремонтируют — и снова в строй. А в строю и вовсе неладно — то по зубам двинут, то прикладом в ребро огреют. А иной норовит все по башке ударить, будто она у нас для всякой шантрапы припасена. И что мы имеем за все эти мытарства? Двадцать две кроны пятьдесят филлеров по инвалидности, и в пересчете на динары ровно пять бумажек получилось. Пяти коробок спичек не купишь, да только, что вы думаете, и этих денег нам до сей поры не выплатили.

Помню, мобилизовали нас в четырнадцатом году, были мы тогда ребята один к одному, видные парни. Ботинки у всех новые, одежка, шинели, белье свежее с черным вонючим штампом, чтобы сразу видно было — ненадеванное; все хрустит, скрипит и нафталинчиком, конешно дело, отдает. Ну, мы дышать — и то потише старались, только задом вертели, словно девки в подвенечном уборе перед церковью. Винтовки нам выдали — манлихерки, патронташи, штыки, лопатки, сумку со жратвой, ну и пошли мы звенеть, будто конь парадной сбруей. На винтовку нам такой фонарик привесили, чтобы во время марша темь разогнать. А еще каждому на шею компас нацепили, словно бирки собачкам, чтобы в лесу не растерялись, дали нам книжку записную в черном переплете — ну, словом, душа радуется, глядя на этаких щеголей. Еще бы серебряные часы — и валяй, иди на конфирмацию! А почему бы и нет? Порядок был полный. Долги и прочие заботы с тебя спали, жинка получает пособие, в салфетке у тебя жареный цыпленок да пирожки, в кармане пять крон побрякивают. У каждого одеяло имеется, запас галет, ну и табачишко, а уж затянут весь и застегнут — ну, чистый жених, не хватает красной розы в петлице! В мешочке бумага, перец и соль, ежели захочешь, к примеру, консерву посолить или подбросить в нее перцу. И еще в мешочке имелся бинт: ежели, к примеру, продырявит тебе голову, так будет чем перевязать. И бутылочка при каждом была с жидкостью, чтобы пуговицы натирать, и щеточка на случай, ежели мужику вздумается зубы отчистить, прежде чем умереть, от лука да от зеленых слив, которых на Дрине растет видимо-невидимо… Пущай, мол, мужик, как человек, прочистит себе зубы после царского жаркого… Первые дни кормили нас — объедение: галушки давали и консерву! А потом велено было нас в эшелоны грузить, и уж больше — тпру — галушек мы не видели. Не иначе, такая стратегия была! Мы ведь пехота… А после всю как есть пехоту железнодорожники по генеральскому приказу выгрузили из вагонов. И тут тебе больше не было ни духового оркестра, ни пива, да и песни к черту пошли. Кухни полевые не действовали. Пришлось нам с галушками распрощаться. Сапоги наши давно протерлись, а мы все шли вперед да вперед по генеральскому плану. С нами же гнали горнистов и барабанщиков. Те приспособились офицерам кальсоны стирать и блины печь. Тут же пробирались и артиллеристы без артиллерии, с одними осадными орудиями, а только к чему они, неизвестно — кругом ни одной крепости не видать. У нас штыки были острые, как перочинный нож, рука так и чесалась цыпленка этим штыком заколоть, да вот незадача: как завидят нас цыплятки, так врассыпную. Знают, мерзавцы, что их на войне красть положено. И каких только чудес мы на войне не насмотрелись — и пушек, и плавучих мостов, и пулеметов, и фельдфебелей жирных, что своими мотоциклами воздух портили, и связистов, и саперов, и полевых жандармов, и инженеров, которые нужники строили. Генералы, те все больше на автомобилях ездили, в кузове у них, бывало, посуда серебряная гремит, а нам жрать нечего. Тут и решил я про себя: кто таскать мастер, тот и прятать сумеет! Стянул из генеральской машины три кило шоколада, роздал своему отделению, и жевали мы его три дня подряд — хорошо было, как вороне при родной маме. Да только вскорости начала эта мама нас клювом долбить… Тащились мы со своими манлихерками медленно, корни пускали в каждой навозной куче, а в животе у нас, кроме обглоданных костей от вяленой рыбы, — ничего. Скажу я вам, и воняла же эта самая вяленая рыба, что нам на девятый день выдали, — и серой, и кошачьим дерьмом, да и что проку ее жевать-то, эту воблу, когда и акула ее глотать не станет! Ну, думаю, Мила Гера, не льется больше вода на нашу мельницу. Не иначе как господь решил на небеса нас представить, ну что ж, и псу приходит время подыхать…