Мирослав Крлежа - Избранное

Сам-то я был тогда сопляк сопляком! Так, рекрут зеленый. Наслушался всей этой канители и думаю себе: бог мой, чего проще! До Нагодбы-то нам не добраться, потому как мадьяры не иначе ее в банк Будапештский спрятали. Да к тому же, поди, не в Стубицах ее выдумали, не нам ее и рвать.

А насчет двуязычных почтовых ящиков, так это, простите, пожалуйста, совсем другое дело. Договор-то, черт с ним! А вот эти самые мадьярские ящики, чтоб им пусто было, мы и сами посрывать можем…

Как мне это пришло в голову, заорал я, господин доктор, во все горло, так что стекла в общине зазвенели, — недаром я столько лет состоял при господской охоте и криком выгонял из лесу пернатую дичь:

— Братцы! Чего нам тянуть, валяй за мной ящики с мадьярскими херувимчиками срывать!

Только, это, я рот закрыл, как ребята за мной кинулись, а Милеуснич в отчаянности руками замахал да завопил:

— Стой, ребята, я же вам о Нагодбе говорил. Нам надо бороться за то, чтобы ее отменить! А ящики пусть пока что на месте остаются!

Таким-то вот путем и морочил он нам голову. Какова птица, таковы и попевки! А на деле — как оно было при Милеусниче, так и осталось по сю пору… Теперь-то я их раскусил! Этим господам шарик подавай, а там все трын-трава… Вот они и виляют из стороны в сторону да мандаты ловят, как охотники. Где же, скажите, справедливость? Я, к примеру, неплохой стрелок — запросто птицу на лету собью (притом учтите, плохоньким ружьишком, что украл в восемнадцатом году), а не имею права зайца подстрелить. Зато для господ-охотников изволь и дичь, и зверье из лесу гонять, надсаживая собственное горло, и им же еще свой шарик отдай, да вдобавок и слушай его вранье. Почитай, пятьдесят лет подряд лаяли милеусничи на этот самый мадьярский договор, а как мужики порешили его уничтожить на тот же самый манер, как я хотел посрывать почтовые ящики у себя в Стубицах, господа эти — тотчас в кусты. Мол, «пока пусть будет по-старому»… В восемнадцатом году мужик наш только разошелся повозку из грязи вытащить [98] Имеются в виду восстания хорватских воинских частей против венгерского гнета, подавленные в 1918 году. , а заодно и с договором покончить, а милеусничи ему: пущай, мол, пока будет по-старому! Так-то все прекрасным образом и осталось, как было… Да только что ж, если по чести говорить — так нам и надо…

Поздно. На кафедральном соборе пробило два часа ночи, а я все слушал Валента. С четырех часов дня этот разбойник (бедняга, не миновать ему семи лет тюрьмы за ранение лесника) успел рассказать мне много занимательного о повадках оленей, выдр и птиц, о войнах, женщинах и политике, и каждый эпизод в устах этого одаренного человека имел форму законченной картины, в которой прозрачная ясность и свежесть взгляда сочетались с глубоким знанием жизни. Таких вот Валентов застрелил Домачинский, «как бешеных псов», а я, посмевший заявить, что поступок его преступен, объявлен сумасшедшим и клеветником…

Из глухих нор в слепую, туманную октябрьскую ночь, распростершуюся над городом, несется громкий храп заключенных; строгий тюремный устав точно предписывает время, когда узники должны погружаться в мрачный, населенный клопами, тяжелый сон. Валент продолжает рассуждать о проблемах современности, о нашей политике с таким увлечением, так горячо, словно перед ним притихшая аудитория, словно прекрасным словам его, родившимся в грязной каморке, где стоит душный запах керосина, мокрой соломы и облитой карболкой параши, не суждено увянуть, так и не глотнув вольного воздуха.

— Хорошо, Валент, но представь себе, что Милеуснича с его вечным «пусть его пока останется по-прежнему» попросту не существует. Как быть? Как выбраться из бедственного положения, и в чем, по-твоему, спасение страны?

— Я, господин доктор, конешно дело, не чародей, и потому из чепухи свежей яичницы не сделаю. И ловкости во мне той нет, чтобы самого себя из болота за ворот вытянуть. Это, разве что, сучка своих кутят зубами из лужи вынимает… Но скажу вам по чести: наберись у меня полк вот этаких господ, как вы, господин доктор, да какое там полк, батальона хватит, а то и роты, — уж я знал бы, как за дело приняться…

— Брось, Валент! Что можно сделать с одной ротой?

— Э, дорогой доктор! Вся беда в том, что у нас и взвода не сыщешь таких, как ты, сердечный…

— Что ж тогда делать, Валент?

— Что делать? Пока нам, видать, придется отправиться в Лепоглаву, господин доктор! Расскажу я тебе историю, однако. Был у моей бабки (ей-богу, как вспомню ее, на душе моей становится легко) столетний календарь. Эх, и любил же я полистать его в свое удовольствие! А одной картинки даже очень боялся. И была, значит, в этом календаре молитва старинная, или ектенья, с латинской надписью: «Mizerere Tebi Jerusalem» [99] Горе тебе, Иерусалим (лат.) . . Читать я его начал с того самого дня, как выучил буквы, и до сей поры наизусть знаю. Если вам охота послушать, слушайте, как я запомнил это самое Mizerere Tebi…

Вот вам и все стихотворение о несчастном Иерусалиме… Да бы слушали ли меня?.. Mizerere Tebi, Mizerere Meni, Mizerere Semi Nami [101] Горе тебе, горе мне, горе нам всем (искаж. лат.) . , господин доктор… Желаю спокойной ночи! Целую руки! Верно говорит ваш китаец: человек родился затем, чтобы умереть…