Мирослав Крлежа - Избранное

Я давно понял, что генеральская память коротка. И видать, не удержится генеральский топор на топорище.

Был у нас командир полка — болтун, каких свет не видал. Уж если задумает что сказать перед строем, вертится, словно кот при нужде, когда у него запор. Сперва мы три дня крышу над трибуной строили, потом привезли воз сена на эту трибуну, будто в курятник, потом вскочил он наверх и начал:

— Ребята, в библии сказано: «Не хлебом единым жив человек, но и словом господним»…

Поняли мы, на что он намекает: хлеба, мол, не ждите! И ведь, подлец, угадал — хлеба мы так больше и не получили… Покойный Стипа, мой дружок, да простит господь грехи его, много болтал всякого вздора — не поймешь, где хвост, где голова. А все же и он правильное слово сказал, которое останется на веки вечные, пока могила последнего мужика травой не зарастет: «Война, ребята, сказал он, — это великая школа!» Уж это точно. Я эту школу четыре года проходил и выучил досконально все как есть, а теперь такой у меня диплом имеется — не хуже любого ученого доктора. Война — та же водка. Ежели немного хватишь — ничего, сойдет, ну а когда из тебя осла с длинными ушами норовят сделать, да голову прострелить, да кости переломать, и в таком виде вон вышвырнуть, поддав ногой в то место, которое и царь в нужнике голым показывает, — это уж, извиняюсь, не война, а сплошное свинство. Это уж одна срамота, за которую тебе и платить не платят. Случилась с нами такая история на Дрине… Пришли мы на Дрину с барабанами и трубами, с нами опять же артиллеристы, саперы, пулеметчики, мотоциклы, пехота — мы то есть, честь по чести обмундированы, и компасы у всех, и винтовки новые, и рюкзаки, и набор «мелких вещиц»: тут и щетка для зубов, и мазь для пуговиц, тут и перец, и соль, чтобы жратву приправить (а только варить нам все равно по уставу не положено, дескать, за тебя повар сварит, а ты знай жри, ну а поварам-то варить не в чем было, потому как походные кухни в грязи застряли). Так мы ничего и не приправляли, потому, ежели у тебя и найдется банка консервов, все равно есть не смей, раз приказа обедать не было. Попробуй проглоти кусок — расстреляют, как собаку. О хлебе мы и не мечтали, заместо хлеба выдавали нам вяленую рыбу! Но, скажите на милость, нешто со щеткой для зубов повоюешь? Влопались мы на Дрине так, что позабыли, откуда пришли. И что бы вы думали, нам после отступления сказали? Двигаемся, мол, назад по генеральскому плану, потому что должны мясные консервы обратно доставить. Вот уж это точно, мясные консервы остались целехоньки!.. И кто нас назад погнал, скажите на милость? А все они, эти самые комите. А у них, между прочим, ни зубных щеток, ни мази для пуговиц, ничего не было! Да что там щетки, им даже «мелкие вещицы»-то не положены были. Ну скажите сами, какой прок с генерала, что солдата воблой кормит? На что нам перец и соль, ежели жрать не положено? А главное, мы знать не знали, в кого стрелять надо и зачем. Думаете, у комите саперы были или, скажем, полковые попы? Или телефоны? Или понтоны? Как бы не так. Отрежет себе комите ломоть сала и давай его лопать, а полевая кухня его вовсе не касается и зубная щетка тоже. Положит он в карман гранату да, наевшись, как шарахнет нас — мы и дали тягу с Дрины, так что не чаяли, где и остановимся. Провалиться на месте, если я вру, господин доктор…

Я себе, значит, и думаю: ежели, не дай бог, и Быстричская богоматерь, снова война начнется, ну, уж тогда нет, «мелких вещиц» я нипочем с собой брать не буду! Отрежу я себе ломоть сала, залягу где-нибудь под вербой в Орославле, в карман гранату, и держись тогда лесники-злодеи, которые меня вместе с вами, господин доктор, в тюрьму, как соломенный тюфяк, бросили. Вот такую я свою военную стратегию надумал. А что до «миротворной стратегии» (нынче ее еще «миротворной политикой» называют), так я в ней ни бельмеса не смыслю, право слово, господин доктор. Политика — вроде мельницы, да только я не мельник. Одно хорошо знаю: мельница эта здорово народ мелет! Ежели кто попадет в нее ненароком, считай, спета его песенка. Не погрешу, господин доктор, если скажу: на этой мельнице мужика свободно так перемелют, что ему впору на небо отправляться. Тут уж и слепой увидит, что для мужика на этой мельнице кашу готовят из самой что ни на есть отборной муки!

А ежели присмотреться, скажем, к какому политическому деятелю, — так он что твой козел болтливый, который по конюшне носится. Толку с него никакого. Нам бы работяг, чтоб вымели метлой нашу хижину, да только таковских нету и метлы в руках не видать; наши деятели знай себе бегают вокруг нас да уговаривают: мол, ты мне шарик, а я в долгу не останусь. Политику делать, что рыбу в мутной воде ловить. Слепых поссорить нетрудно… Крикни только: «Эй, слепой, возьми монетку». Ну и пустятся они в драку. Потому, каждый думает, что денежку другой взял. Вот и наша политика из стороны в сторону болтается, не хуже гороха в кастрюле, пока хозяйка туда колбасы не накрошила. Свистун на свистуне сидит, свистуном погоняет. Я одно знаю: что длинно, то нужно постричь. Заяц, когда получит заряд дроби, падает на свой косматый зад, ну а мужик, господин доктор, известно — на голый. Мужик вроде улитки, и каждый может раздавить его вместе с его домом, что теперь «автономной культурой» называют. Конешно, если уж нет своего автомобиля, так и автокультура сгодится!.. У других, говорят, и этого нет. Вполне возможно. Конешно дело, есть или нет — я не проверял. Про себя же могу сказать: мужику у нас и на войне, и в миру, и в области, и перед комиссией какой — повсюду один почет: «Эй, ты, свинья ленивая, невежа, подь суды! Дай-ка! Плати, мошенник, ворюга, бездельник, вражина чертов! Принеси, вымой, сбегай за папиросами, башмаки почисть, приготовь завтрак! Ложись, черт тебя побери, встать, сволочь, раз-два, раз-два, бегом марш! Вперед! Вперед! Пали, тра-та-та-та… Чиндера-пум, пум». А выходит, больной здорового везет, а от этих самых параграфов все гниет…

Нет у нас порядка. Другое дело, если бы каждый воробей знал, что ему и зернышка не унести — вот тут и была бы настоящая политика! Не может одного понять наше начальство: лучше ехать по-цыгански, чем идти пешком по-господски! А мы стоим, как перед живодером, с петлей на шее и нюни распустили — ох да кабы, — и все чудес ждем. Такие дела!

Вот ежели бы кто меня спросил про крестьянскую землю — это я бы по первой статье все как есть растолковал. Все поля, что лежат между Храстовьем и Пустиком, на Блатном Ярке и на Ярешине, известны мне не хуже, чем землемеру. Да вот, извольте рассудить сами — как идти от Петаньков к Турчинову, так там дубовый и ясеневый лес переходит в песчаный пустырь, а в Храстовье перед церковью земля мягкая, словно пух; хороша она и на лугу, возле леса у капеллы Вероники. Там под Блатном есть долинки маленькие, сыроватые они, но земля неплохая. Под вербой она, правда, паршивенька, но на открытых местах — просто на зависть. Если вспашешь перед Успеньем — урожай получишь на славу… В Пустике земля сухая, есть и овраги. Фасоль в тех местах лучше и не сажай! Под Градищем глинистая почва, а уж куда лучше там кирпичный завод поставить, чем с кукурузой маяться.