Мирослав Крлежа - Избранное

— Куда турки, туда и лысый Муйо!

А я, первым делом, не турок, а потом, слава господу, и не лысый вроде, да и звать меня вовсе не Муйо.

— Поднеси-ка лучше мне, баба, говорю, стопочку ракии для излечения. И, что бы вы думали, господин доктор, подала мне баба ракии? И не подумала!

— Тебе бы, говорит, только ракию хлестать, а про семью у тебя и думы нет вовсе. Водка мне на лекарство нужна.

Ну, я поднялся через силу, дома, конечно, все вдребезги разнес и бабу прибил… Так бог дал, и вылечился… Вот ведь истинная правда, иной раз берешь золотой, а он дерьмом обернется, а иной раз, тьфу ты, возьмешь дерьмо — ан, у тебя в руках золотой окажется.

А баба у меня, вот-те истинный крест, красавица была писаная, что перед ней твоя деревянная Мария! А уж пироги пекла — до того деревянные, что даже и цыплята их нипочем не клевали (однажды пришлось-таки мне выбросить эти проклятые пирожищи на двор). Так вот, хоть и была у меня жена раскрасавица, а уж куда как было бы лучше, если бы я ее три раза потерял, чем один раз нашел… После войны слегла она, и в одночасье ее не стало. От испанки. Справил я ей дубовый крест (одиннадцать форинтов отдал), стою в горести над открытой могилой и зарок себе даю: форменным ослом буду, если снова посажу себе чертяку на шею! И, что бы вы думали, дорогой господин доктор, подошла масленица, а у меня уж в кровати другая баба лежит! Золотые слова сказал ваш китаец: у человека, мол, девять отверстий, но девятое глухо и слепо…

Опять же, ежели у человека, скажем, есть клеть, а в клети литровка самогона, и ежели он эту гадость выпьет, так его иначе и не называют, кроме как пьяной свиньей и сукиным сыном. А какая у мужика жисть на этом свете, уж если по совести говорить? Пусть он своей корове, как госпоже, вымя маслом смазывает, пусть волов причесывает, пусть кобылам клизмы ставит да кадит им под хвост — сам он все одно не хуже скотины лямку тянет! И, скажи, что за доля крестьянская! Золотые слова сказал ваш китаец: если ты думаешь, что литровка самогона чего-нибудь стоит, ошибаешься, дорогой! А ежели человек рассчитывает, что девка не станет сварливой бабой, в дураках останется. Но, между прочим, господин доктор, хочу я свое слово сказать: что сегодня кругом нас творится, так это чистой воды ослиный хоровод, не поймешь, где хвост, где голова! Был у нас один король с пустым рукавом… А попробуй спроси про него что-нибудь — пошлют тебя как миленького далеконько… Ну, где все это человеку в ум взять: вертится он посередке, как глина на гончарном кругу, и все тут… Уж, как бог свят, мечтать не приходится, что земля, и вода, и огонь, и звезды — одним словом, вселенная, как китаец ваш говорит, — твоя. Неровен час на бобах останешься. Кругом одна глупость, обман да война — словом, чума со всех сторон. А только наша бабка мне верно говорить изволила: если какая тварь, хоть пернатая, летающая, бегающая или ползающая зародилась на, свет божий и ходит по нему, переваливаясь с боку на бок, словно утка, значит написано ей на роду подохнуть в один прекрасный день… Конец все равно один: прилетят псы с кровавыми глазищами да со стеклянной пастью и пожрут все как есть.

Господа так и вытряхивают из человека всю душу, какая есть, угнетают его и бьют, а разные там подлецы брешут, будто все в наилучшем порядке находится и идет себе, как в параграфах прописано! А кто, мол, сумлевается, так тот дрянь и его повесить надо! И до чего мы так-то докатимся? Очень справедливо моя покойная бабка говорить изволила: дескать, раскаленное на вас железо с неба, словно дождь, литься будет, голубчики, а уж церкви, ну, так по воздуху сами и полетят, не хуже искр на ветру, и горы туда же, так у нее выходило, огонь и дым изрыгать зачнут, а уж трупы смердеть будут, сил нету! А кругом издохшие ослы, собаки и волы валяться будут. И что бы вы думали? Ну в точности все сбылось, как моя бабка предсказывать изволила. Сидел я, это, в окопе, а снаряды как пошли бить по глине, так тут кто спал, — только за селезенку схватился и отошел на тот свет! Шум поднялся, уж это факт, да только из грязи вовек не выйдет колбаса! Зачался в окопах сущий ад: тут помирают, свист, грохот, а ты знай сиди молчком и взвыть-то по-человечески не моги, поскольку у тебя на рожу намордник напялен! И что может мужик, кроме как оставить в этой самой господской траншее кишки на память? Испорченная почка тоже размякнет, но на этом кровавом завтраке, что преподнесли нам для первого угощения, никому и дела не было, трус ты или нет, мочишься ты под себя или нет. Вперед, мол, давай, форверц, штурм, ура, ура! И бей по чем попало… Угодил мужик, как кур во щи, в эту самую атаку, в штурм, будь он неладен, а уж из рядов ни-ни, ни шагу! А теперь и спрашивается: какая выгода нашему брату от всей этой бойни? Прощения прошу, господин доктор, а только выгода фиговая! Как это китаец золотые сказал слова по-своему, по-ученому: «Развеялись, мол иллюзии!» Эх, до чего ж правильно китаец все подметил: дескать, «победителя над победителями» нечего принимать как есть, потому что он только снаружи «победителем над победителями» выглядит, а под кожей у него такая же кровь течет, как у нас! Снаружи мило, а внутри гнило. Эх, до чего умен! Рассуди-ка своим умом, ведь любой шкуродер в фельдфебели может выбиться, за этим дело не станет, стоит только по вороту тесемочки нашить да три звездочки! А я так скажу: ежели нашего брата, голодранца, приодеть во всякие мундиры, золотом шитые, да саблю длинную, что твой хвост, нацепить — за милую душу сойдет и за генерала…

Вспоминается мне этот, четырнадцатый год. Ну и свалка была, доложу я вам, вроде комариного гнезда, вроде овса в зобе. Поглядел я на все это и решил, братец: с быком лепешки есть — не пойдет, и вода в сапогах — дело неприятное; нет, здесь особенно не разживешься. А пошлют в марш, кровавую польку на вражьих полях отплясывать, — так умней всего в таком разе на ухо туговатым быть да вперед не рваться, все одно всех сливок не соберешь! Ну и, конечно, думал я это все про себя и ни гу-гу, будто в рот воды набрал. Как зачнут ребята бога со святыми угодниками поносить последними словами, я — в сторонку и помалкиваю, а сам думаю: «Прав был мой батя, когда поучал меня: в церкви, мол, поаккуратнее воздух портить приходится…» Недаром говорится: сука замерзнет, а пес стерпит. Ну и, уж конечно, где скотина, там и скотство, как же иначе? И не чаял я в этакую заваруху попасть, но судьба, видно, моя такая. А только, хочу я вам сказать, обидно становится на начальство. Известно, от ветра за плетень не укроешься, не то что от пуль, гранат, да шрапнели, пушек, да пулеметов. А тут приказ нам вышел, команда: прячься за плетень, черт полосатый, и точка. Случилось все это в селе, как бишь его, Очай. Так вот, в этом самом проклятом Очае, леший бы его побрал, и остался я лежать, потому как меня вдоль и поперек прострочило, как портки на зингеровской швейной машинке. Ну а потом сволокли меня всего издырявленного и бросили в лазарет. И пролежал я там, стало быть, как на отдыхе, до самой святой Троицы.