Мирослав Крлежа - Избранное

Да разве мужик — хозяин над землей? И еще вам одно скажу. Ежели унаследовал ты от отца полрала [92] Рал — мера земли в Хорватии, 0,73 гектара. целины необработанной, так не вздумай ходить в котар [93] Котар — районное управление. и просить, чтобы тебя от земельного налога освободили, потому начальству неинтересно песчаники да целину от плодородных участков, какие, к примеру, в Буквосече, отличать. Мужички в Буквосече недаром так нос к небу задрали, что дождь в ноздри заливает… А что делать нам, беднякам, когда нас в Вугерском Горнем не наделил господь бог рассыпчатым черноземом, что между пальцами проскальзывает, словно жемчуг, и что в Езушеве продают по семь-тысяч за рал… Зато виноград у нас хорошо родит, ежели только не сожрет гроздья мразь какая-нибудь, да птицы не склюют, да мороз или град не побьет… Вот и выходит: спроси меня, Валента Жганеца, про землю, так я, почитай, каждую делянку между Буквосечем и Ярешином от доски до доски наизусть опишу, а вот ежели вы, господин доктор, разговор о ткацком деле заведете, тут я и спрячу язык за зубы. Бывало я целые дни на свою бабку гляжу. Она, видишь ли, ткать была мастерица. А по мне, так этот самый станок хуже чертова логова: попадешь туда — и пропадешь ни за грош. И до чего же хитро устроено! Челнок сквозь пряжу так и скачет туда-сюда, словно чиж в клетке, с одной нитки на другую, а я никак в толк не мог взять, как это все одно с другим вяжется и все четко так движется — и шпульки, и педали, и нитки, и все так легко и свободно соединяется, и рамка никогда в стояки не ударит — ну, просто так и чудится, что кто-то премудрый внутри спрятался и дирижирует всей этой махиной. Однажды бабка моя изволила уйти в церковь, было это раз на Всех святых, а я после оспы дома лежал. Она за дверь, а я — к станку. Сел за него и пустил, словно заправский ткач… Тут все зарычало, зафырчало, затрещало, а я и вовсе запутался во всех этих нитках, в основе, в утке и в самой машине, пряжа у меня переплелась, скрутилась в узлы, нитки оборвались, а когда бабка из церкви возвратилась, угостила она меня так, как не всякого телка, что в помидоры забрался, угощают…

Конечно, за ткацкий станок не умеючи только осел садится, а в сравнении с ткацким делом политика куда путанее, будет. Вот и дивлюсь я, почему это у нас как какой выищется дурак, так и пристанет к политике и ну речи произносить. Оттого-то политика наша и смахивает на сопляка за ткацким станком. Попались мы в такой переплет, что и не выберешься теперь из всех этих петель да узлов, ниток да клубков… получается, вроде как политика у нас для увеселения господ заведена — никак не иначе. Господа сперва штаны да локти протирают в училищах, потом понахватают докторских дипломов, ну а уж там дорожка гладкая: под липой рассядутся, винцо потягивают, цыплятками закусывают и между прочим политикой забавляются… К примеру, взять нашего попа. Отчего бы ему политикой не заниматься: каждый прихожанин в ножки ему кланяется. Ему от всего выгода: бедняк помрет, а духовный отец шестьсот форинтов в карман положит. Ну а нашему брату, конешно дело, не до того. Триста форинтов налогу отдай, а за телка сто получишь. Ну и сидишь себе в темноте, потому что керосину купить не на что! Бывало раньше, пока нам шариков этих не подсунули, приходили к нам в село агитаторы и платили, честь по чести, в корчме у Штайнера за гуляш, за рислинг и другое всякое угощение! Конешно дело, черта с два нам рислинг ставили! Скотина Штайнер вместо вина помои подсовывал. А что получилось из всей этой затеи? Двадцать два места наши мужики получили, а двадцать три — мадьяроны. Наши и давай себя утешать: мол, лучше синица в руке, чем журавль в небе, — а только чего хорошего, если у человека перед самой конюшней воз с сеном перевернется? А мадьярон хитрый бес, решил: жабе, мол, и болота хватит — и валяй себе строить дом на площади Франца-Иосифа [94] Дом в Загребе, где заседал банский са́бор. за те иудины тридцать сребреников…

И правда, ведь мадьяронам было так же плохо, как козе на силосе, а наши снова завели старую песню, снова тянут кошку за хвост: мол, дай бог, господь бог, дай нам — и все тут…

В нашем округе заявился в ту пору покойный Милеуснич, старая лиса и пройдоха, и стал увиваться возле нас, как кот возле голубей. Приехал, это, он однажды к нам в Стубицы и под липой Матии Губеца произнес речь: мол, свой за своего держаться должен, потому что и свинец плавать будет, если только братья дружить станут, мол, надо со всеми в мире жить, и тогда еще, авось, как-нибудь выберемся… Объявил нам тут Милеуснич, что мадьяры нас в аренду сняли и будут за нас хозяйничать, потому как денег у нас нет ни гроша, и, пока, мол, мадьяры не обеспечат нам финансовую самостоятельность, не выберемся мы из нужды. Если по чести говорить, не все врал этот пройдоха Милеуснич. Двуязычные надписи к этому времени всем поперек горла встали. На вокзал придешь, всюду понаписано: виджаз, виджаз! Мэхет, мэхет! [95] Давай, давай! Проходи, проходи! (венг.) На почте — двуязычный разговор, да венгерский герб с ангелочками, и разные мадьярские короли на марках, а на площади святого Марка графья понаставлены, целуем им ручки.

А потом мадьярский бан назначил двуязычного великого жупана с килой в Вараджин. А спрашивается: кто назначил самим-то баном мадьяра? Это называется свобода? Наш Милеуснич (ну и остер был на язык) до того разлаялся, будто и в самом деле решил что-то толковое. А тут в тиски нас зажали — не повстречайся ни с кем, не пикни, носом шмыгнуть не смей. Не чует бан на площади святого Марка, как в Стубицах коза блеет. Наших и в газетах не печатают, а ежели кто свои требования в са́боре выставляет, так от него шарахаются в разные стороны, будто он мешок с блохами развязал. Ну и наплакались мы от этих мадьярских порядков! Возьмите, к примеру, этот договор. Говорят, что он в «положительных рамках», а только рамки такие положительные, что положиться на них никак нельзя. У мадьяр и двуязычное большинство, и свои адвокаты, а у нас — полевой суд с двуязычными виселицами; ничего-то мы не можем добиться, даже аптеки своей. Милеуснич наболтал с три короба и о двуязычных надписях на вокзалах, и про билету, и про аптеку. Нам в Стубицах и показалось, что главное — это своей аптеки добиться, будь то в Руме или Вуковаре, все равно!

— Ребята, — кричит Милеуснич, — знаете, что и вывески, и деньги двуязычные — все это как есть по договору! Что же это, спрашивается, за договор такой, что мадьяры по нему и флаги в Фиуме развесили свои, и железнодорожные школы строят, а деньги наши себе прикарманивают? Стоит только нашим проект на рассмотрение са́бора внести, так мадьяры глаза вылупят, будто мы предлагаем, чтобы козы по утрам брились! Где наши флаги, где гербы? Поглядите, ребята! Почтовые ящики в красный цвет выкрашены, будто перец венгерский, и ангелы трубят во славу Арпада [96] Арпады — династия венгерских королей от Стефана Святого до Андрея III (997—1301). , а на почтовом горне мотается красно-бело-зеленая лента! Хорватских цветов на флаге и не видать. Ребята, и ящик этот почтовый не наш, и почта не наша, и адрес не по-вашему пишут, и политика не наша, и в са́боре большинство не наше. Вообще все делается не в наших интересах. А по чьей вине? Все от проклятой «Нагодбы» [97] Имеется в виду Венгерско-Хорватское соглашение, принятое в 1868 году и поставившее Хорватию в полную зависимость от Венгрии. . Милеуснич готов в огонь и в воду, лишь бы уничтожить проклятый договор! Чтобы добиться своего почтового ящика и своей хорватской аптеки в Руме или хотя бы в Вуковаре… Вот как!