Мирослав Крлежа - Избранное

— Дорогой коллега! Мучения, выпавшие вам на долю, по плечу разве что святому Себастьяну! Бедняга, вас изрешетят пиками и стрелами наших законов и оставят в рубище на улице, как нищего, как святого Лазаря, как святого Себастьяна!

— Милый друг! А не объясните ли вы мне значение загадочного жеста: почему это вы сейчас, как бы невзначай, дотронулись до интимной прорехи ваших брюк? Может быть, вы занимаетесь черной магией? Может, вы намереваетесь колдовством оказать мне поддержку?

— Тьфу, пропасть — вон прошел монах! Я так и знал, что сегодня встречу черную бестию! Совсем некстати. Мне предстоит деловое свидание! Прощайте! Умоляю вас, доктор, не пренебрегайте моими советами! Вы затеяли опасную шутку. Я слышал, против вас ex officio снова возбудили дело… Ругвай подал жалобу… Мне начинает казаться, что вам доставляет удовольствие сам судебный процесс.

— Можно вас еще на два слова? Я не успокоюсь, пока не узнаю, почему встреча с монахом заставила вас прикоснуться к потайной прорешке…

— Боже, да это же от сглаза! Встреча с монахом, как известно, приносит неудачу, а Здесь обитает античный символ успеха, здоровья и счастья! Кланяюсь, доктор! Так я вам от души советую: перестаньте поливать помоями собственное гнездо. Подумайте о себе! В конце концов все знают, что вы разорили не одного человека в угоду все тому же Домачинскому!

— Имею честь кланяться!

— Я, дорогой мой, убежденный индивидуалист и не допущу, чтобы свободных людей превращали в безмозглых муравьев! Я, знаете ли, не муравей, господин доктор, я не нахожу в себе прямо-таки ничего от муравья, а между тем до меня дошли слухи, что вы проповедуете мораль, созданную специально для человеческих муравейников. Гхм-гм! Самоистязание, христианство, клевета на самого себя!

— Господин доктор, смею вас заверить, что я никогда не читал проповедей, не читаю их теперь и не собираюсь читать их в будущем, поэтому ни одна из них не может противоречить предыдущей.

Столь содержательная беседа произошла у меня на улице с одним высокопоставленным чиновником, человеком в больших генеральских чинах, обладателем «вольного» духа, который и подобает поэту (он выпустил пять-шесть сборников стихов), посвятившему свою лиру ассирийским мотивам, походу Александра Великого на Ксеркса, Сарданапалу, бизонам и ягуарам. Стихи этого поэта повествуют о том, как бешеные пантеры задирают малых детей, Александр Великий побеждает Ксеркса с армией диких слонов, захватывает всю Месопотамию, проливая потоки крови, от которой вздуваются воды Тигра и Евфрата! Нет, он не муравей, а потому вполне понятно благородное возмущение, охватившее эту прекрасную анархическую индивидуальность при покушении некоего типа сделать из людей муравьев, населяющих этакий образцово-показательный муравейник, а нашего анархического индивидуалиста превратить в букашку и запрятать в муравейник, где все обитатели двадцать четыре часа в сутки предаются самобичеванию. Он доктор, чиновник в генеральских чинах, он бизон, ягуар, он, видите ли, во что бы то ни стало индивидуалист, сверхчеловек, он сродни разве что библейскому Сарданапалу, кентавру! Перед вами Герой, о чем свидетельствует его мировоззрение, достойное Героя. Он не позволит смешать себя с толпой… Он не желает стать незаметной цифрой в серой одинаковости муравейника. Он ненавидит моралистов… Какое нам дело до того, что кто-то стрелял, убивал, уничтожал? Все это — печальная необходимость, продиктованная суровыми законами жизни, жизни, взятой как процесс, как космическая идея. А раз так, было бы крайне бестактно навязывать кому-либо свои убеждения или общественные взгляды, от чего благоразумно воздерживается наш поэт, поборник «свободы»… стиха и рифм, что бесконечными звеньями, напоминающими сороконожек, ползут из-под его пера, прославляя анархию и разврат, войны и битвы и нимало не смущаясь тем, что автору этих творений, ведшему образ жизни размеренный и по-чиновничьи скучный, ни разу не довелось услышать орудийного залпа (если не считать оглушительного салюта, сопровождающего тост короля датского Клавдия в сцене из первого акта «Гамлета»). Сей истый чиновник, усердно прославлявший все режимы, начиная от диктатуры Куэна и кончая сегодняшним, лгавший всю жизнь без зазрения совести, тешит себя тем, что отстаивает «свободу» индивидуальности, которую вознамерился ущемлять — кто же? — злостный клеветник, воробьиноподобный человечишко, за недостойное поведение в собственном гнезде отсидевший восемь позорных месяцев! Господин поэт, типичный представитель отряда насекомых, возмущен моим дерзким желанием загнать его в муравейник! Жалкий канцелярский кастрат, облаченный во власяницу, канцелярский пепел, он не желает быть серой заурядностью! Ему претят субъекты, осмеливающиеся поносить «могучих богатырей нашей эпохи, эпохи рабов и рабской психологии, которым противопоставлены финансовые и индустриальные колоссы, наиболее ярко выражающие дух времени, совершенно не понятого нами, социалистами и материалистами, уверяющими, будто наш век — век власти золота».

Я снял шляпу, и, не проронив ни слова, поклонился Сарданапалу, бизону и анархо-индивидуалистическому поклоннику свободного стихосложения, и пошел своей дорогой. Кто бы мог предполагать, что моя звезда предрекла мне попасть в число «социалистов» по милости сторонника графа Куэна?

Прежде я проявлял необычайную терпимость к людям, но постепенно утратил это ценное качество. Я выбирал себе друзей, движимый чувством простой человеческой симпатии, и не придавал значения, например, половым извращениям, которым предавались некоторые мои приятели — после выхода из тюрьмы мне стали физически невыносимы развратники, не в меру озабоченные чужими делами.

— Валяйте, братцы, к черту! Ловите мальчишек для своих развлечений, а меня и Домачинского оставьте в покое! Не вашего ума дело! Это вас не касается! Тем более что вся моя история не имеет никакого отношения к проституции.

Одному богатому ничтожеству из числа моих старых друзей, за двадцать лет нашего знакомства ни разу не пригласившему меня отужинать, несмотря на то что сам он был у меня в гостях по меньшей мере пятьдесят раз, я заявил, что долг джентльмена — рассчитаться за угощение и, во всяком случае, волноваться в связи с этим вопросом, а не тем, «напакостил я в своем гнезде или нет, и если да, то нормальное ли это явление»…

— Постойте, постойте! Прошу прощения! Вы просто, очевидно, изволили запамятовать о приятном времени, проведенном со мной в Венском ресторане «La Boule Blanche». После этого вы не имеете права предъявлять мне ни малейшей претензии. Пардон! И, кроме того, разве я не посылал на пасху коробки конфет вашим девочкам?