Мирослав Крлежа - Избранное

В первый момент мне показалось необыкновенно заманчивым заполучить столь ценные документы. Но, едва взглянув на прыщеватую физиономию откровенного негодяя, я почувствовал приступ тошноты! Говорят, что он погубил много людей! Тайный осведомитель хочет подкупить меня документами из полиции. Я отказался. Это было не слишком умно, но я не способен иметь дело с подобными типами. И все же я выглядел, очевидно, круглым идиотом!

— Благодарю. Но меня не занимает больше этот предмет. Он снят с повестки дня.

— Доктор, разговор идет о смешной сумме — всего пять тысяч… Поймите, вы упускаете редкую возможность! Быть может, решающую! Вы вступили в борьбу с крокодилами! Остерегайтесь! Остановка за безделицей!

— Благодарю, но мне это не нужно.

— Вы действительно отказываетесь?

— Да.

— Это ваше последнее слово?

— Да, да, последнее! Неужели еще не ясно!

— Ах, вот как? Смирение? Видите ли, милый доктор, приступы такой покорности всегда являются верной приметой проигранного боя… И победы здравого рассудка. Примирения с фактами. Но Домачинский отнюдь не принадлежит к разряду меланхолично настроенных джентльменов! Домачинский нанял Лантоша, а тот субъект, которого использовал Кробатин (между нами, стопроцентный уголовник, очень опасная сволочь!), держит в руках комплект любопытнейших документов… Продавая за то, за что купил, постараюсь передать вам содержание беседы, которая произошла у него с одним приятелем: «Мол, если я уступлю документ, компрометирующий сумасшедшего доктора, Домачинский даст мне пятьдесят тысяч».

— Ничего не понимаю, какой документ? О ком?

— Ах, бросьте наконец разыгрывать предо мной Иванушку-дурачка! Документ, братец мой, взят из полиции и недвусмысленно говорит о том, что в четырнадцатом году вы состряпали донос на Вернера, настроенного в ту пору весьма патриотично!..

— Документ? Касающийся меня? И вы говорите, он относится к четырнадцатому году?

— Уж, конечно, не меня! Я в это время, как последняя тварь, сидел за семью замками, а вы, господа офицеры австрийской армии, красовались в медалях, которыми вас награждали австрийцы за беспримерную храбрость, проявленную на фронтах войны, на поле чести и славы, и между делом строчили доносы… И после этого вы изволите корчить из себя моралистов… Ничего себе мораль…

Как раз на этом месте довольно громкая оплеуха вполне логично завершила наш разговор. Поднялся невообразимый шум. Забегали кельнеры. Поднялась суета. Мальчик-официант, оказавшийся в этот момент между столиками, уронил несколько кружек пива на возмутившихся дам за соседним столиком, зазвенела посуда, упавшая на мраморный пол, испустили пронзительный визг испуганные женщины, зашумели все посетители кафе, а оркестранты невозмутимо продолжали пиликать вальс из «Травиаты». Явилась полиция, нас окружила плотная толпа — словом, скандал в кафе «Централь» протекал по всем правилам… В результате я получил пять дней ареста, который нельзя было заменить штрафом, ввиду того что я второй раз (первый был случай с Петретичем) нарушил порядок в общественном месте. А несколько дней спустя, едва выбравшись из заключения, я учинил третий злостный скандал, на этот раз в кафе «Европа».

Я сидел в кафе и просматривал газеты. Меня заинтересовала статья одного ученого, который доказывал, что газовые нападения на города Европы призваны оказать благотворное влияние на процесс социальной селекции. Автор весьма резонно доказывал, что хорошо организованная газовая атака затронет в основном те части индустриальных центров, которые перенаселены деклассированными элементами. Между тем, принимая во внимание высокую организацию современного производства, применяющего новейшую технику и механизацию, можно с уверенностью сказать, что неквалифицированная рабочая сила катастрофически теряет свою ценность, и поэтому массовое уничтожение низов — подонков общества избавит высокоорганизованное общество от ненужного балласта. Вдруг над моим ухом раздалось:

— Привет!

— Здоро́во!

— Можно присесть?

— Прошу!

— Как поживаешь?

— Хорошо. Спасибо. А ты?

— И я неплохо, благодарю!

Это был мой школьный друг Фране Любичич, которого мы называли Францеком. До войны Францек работал в банке, а потом стал летчиком. Он дослужился до обер-лейтенанта в одном из боснийских соединений. В середине 1918 года мы встретились с ним в Любляне и зашли поговорить в маленькое кафе возле францисканской церкви, перед которой стоит памятник Прешерну [106] Прешерн, Ксаверий (1800—1849) — словенский поэт, видный деятель национального освобождения. .

Помню, я возвращался из Галиции, а он был летчиком бомбардировочной эскадрильи, брошенной на венецианский сектор. Разговор начался у нас точно так же, как в кафе «Европа»:

— Привет!

— Здорово!

— Можно присесть?

— Прошу!

— Как поживаешь?

— Хорошо! А ты?

— И я неплохо. Благодарю! Утром пролетал над Венецией. Ну и расписали же хваленую Венецию — ничего похожего на правду. У нас обожают приврать! Сплошное болото, как на Лоньском поле… Камыш и грязь. А чего стоят эти прославленные лагуны! Дьявол побери! Как это — «над лагуной мерцает свет луны»… Ха-ха-ха. И саданул же я по лагуне и по волшебному лунному свету хорошей порцией сердечных приветов дорогой Венеции! Дьявол побери! Досталось и гондолам, и голубям, и Святому Марку! Ей-богу! Ха-ха-ха!

— Что же это за привет?

— Самый очаровательный — полторы тонны взрывчатки! Истинный крест! Провалиться на месте!

На этот раз Францек не стал распространяться об отменных приветах, припасенных им, дьявол побери, для Венеции; он горько сетовал на то, что его вышвырнули из банка; теперь он нанялся бухгалтером к одному таможеннику, от которого мечтает сбежать, заручившись протекцией директора какого-нибудь видного банка, без чего немыслимо устроиться порядочно в этом мире, построенном на лжи, обмане и воровстве. «Дьявол побери! — взывал Францек, — до чего лицемерны люди, все доносят, клевещут, завидуют, и ни у кого не достанет смелости сказать попу — поп, а богу — бог! Кругом одна грязь и продажность. Кажется, что живешь в игорном доме при бардаке!» Наконец он остановился.

— А ты-то как? Говорят, тебя собираются лишить академического звания доктора? Ничего, на всей этой истории, ты, судя по слухам, здорово подработал. Домачинский не поскупился…

— Опомнись! Что ты говоришь? С какой стати Домачинский будет мне платить?

— Слушай, мы ведь с тобой свои люди. Не морочь мне голову, прошу тебя честью. Дьявол побери! Неужели ты думаешь, тебе кто-нибудь поверит, что ты за здорово живешь потащился в тюрьму, когда имел на руках неопровержимые улики против генерального директора! Мы с тобой старые приятели: между нами, сколько ты получил?