Мирослав Крлежа - Избранное

В действительности же гарантия «светлого» будущего нашей молодой промышленности — не что иное, как торговля туманом. Наладив сотрудничество с промышленными предприятиями других стран, несомненно стоящих на пороге такого же светлого будущего, наши дельцы, в восторге от расширения ассортимента экспорта, включающего и ночные горшки прославленного Домачинского, беззаботно лакают шампанское, шпионы ратуют за укрепление дружбы между странами, а господа домачинские, руки которых обагрены кровью, воспевают любовь и гармонию в деловых международных отношениях. Обманщики проповедуют веру в честность; на базе военной разрухи вырастает молодая промышленность, беременная новыми войнами; неразминированные поля служат местом банкетов в честь «безоблачного будущего», во имя которого подписывают соглашения и заключают торговые сделки, опираясь на просроченные векселя. Прославляя достигнутое единство взглядов, возрождающаяся национальная промышленность разных стран неудержимо стремится к барышам и лихорадочно готовится к уничтожению только что приобретенных друзей. Цель одна — увеличить основной капитал; ради этого воздвигаются города, пишутся книги, поджигаются континенты, взлетают на воздух предприятия, векселя которых настал срок погашать. Принудительное взыскание совершается на полях войны, и миллионы тех, чьими вооруженными руками проводится эта операция, мокнут под дождем, прячась от пуль за бруствером, — так уж повелось в веках. Домачинский снисходит до убийств собственной рукой только тогда, когда на него нападают «плебейские свиньи» Валенты. На войну же он отправляет специально обученных людей, а, чтобы оправдать массовое убийство, в научных проповедях Майлендеров доказывается громогласно, что международная бойня, затеянная Домачинским при помощи Кардосси, есть не что иное, как хирургическая операция, омолаживающая организм национальной промышленности, которой угрожала страшная гибель, т. е. «безоблачное будущее» конкурента. Но вопреки философской мудрости Майлендеров жестокие факты, или, выражаясь языком инженера Синека, «практика», свидетельствуют о том, что происходит не что иное, как убийство. Уничтожая друг друга, люди оскорбляют само понятие человечности. Убили человека. Убили ночью, в темноте и бросили, как ненужную вещь, на винограднике. Остался прах! И хотя те, кто покусились на высокое имя человека, пользуются услугами придворных скульпторов, воздвигающих памятники, философов, со знанием дела оправдывающих убийство, как политическую хирургию, издают газеты, искажающие историю ради прибыли, и хотя им посвящаются великолепно изданные монографии, напечатанные на атласной голландской бумаге в четыре краски (смотри книгу Лантоша о Домачинском «Жизнь одного магната»), и в угоду им на выбор предоставлены целые полчища сверхъестественных «мировоззрений», — за шумом новых побед, за вспышками фейерверков на великосветских банкетах, за колокольным звоном и гулом типографских машин, за гвалтом высокооплаченной глупости слышится стон человека, честь которого уязвлена, уничтожена, оскорблена… Четыре мертвеца безмолвно лежат на винограднике — двое возле лестницы, что ведет в погреб, один у беседки, а четвертый в конце виноградника, у живой изгороди. Двое возле лестницы лежат с простреленными головами… Третьему пули пробили легкое, а четвертому — жилу на шее… Четыре человека. Усыпляя укоры совести, Домачинский не называет этих убитых валентов иначе, как плебейскими свиньями и грабителями, но, несмотря на все искусство Хуго-Хуго, который красивыми фразами пытался замаскировать убийство, оно остается убийством, преступлением. И, не будь я ординарным глупцом сродни тому, что описан Шекспиром в «Гамлете»:

я должен был бы по-настоящему осветить круг проблем, связанных с именем Домачинского. Но, говоря словами моего друга инженера Синека, нет у меня стройной системы мировоззрения. (Замечу в скобках, молодой инженер, обладающий вполне стройным мировоззрением, не сделал даже той малости, которую совершил я.) Инженер обвиняет меня в том, что я бросился головой вниз с балкона, движимый мелким, тщеславным желанием привлечь внимание к своей персоне. Мол, «я и сам не знаю, чего хочу!» Зато я знаю, чего я не хочу, но это нынче не в цене. А надо бы знать, чего хочешь… Валент — и тот махнул рукой… Жизнь показала ему, что и таких, как я, он не набрал бы взвода… А если бы набрал — на что способна группа мятущихся интеллигентов?

Да и кто я, какой путь я прошел?

Газеты, новые лица, неприятности, толпы людей. Бабочка билась крылом о ламповое стекло на террасе, окруженной виноградником, и вдруг я проснулся после тридцатилетней спячки. Человек проснулся и сказал правду. Он забыл, что люди не любят, когда у них хотят отнять то, во что они верят (а верят они, сообразуясь с собственной выгодой или с выгодой людей, воспитавших их в той вере, какая выгодна их хозяевам), но что же такое эта вера? И во что верил я всю свою жизнь? Текли реки, шли дожди, сквозь плотный туман едва пробивался клин света от карманного фонаря; пронеслись краткие минуты блаженного покоя, изведанного в нечистом номере отеля подле Ядвиги Ясенской, и опять замелькали, сменяясь, города и вокзалы, вагоны, кабаки, трупы лошадей, вино и дым и над сизым облаком дыма моих бесчисленных сигарет повис трепетно-высокий звук, который издал на станции Брзезинка маленький воробей, напуганный человеческой глупостью…

Лежа в полном одиночестве в темной комнате, занавешенной черными портьерами, я предавался размышлениям о последних событиях моей жизни; что ждет меня впереди — полная слепота и мрак, или после увертюры наступит решительный бой, в котором я, быть может ценой головы, спасу свое знамя? Я не предам его. Но есть ли у меня знамя? И что, если длинные тени, обступившие меня в этой мрачной комнате, мерцают перед тем, как погаснуть навек? Погаснуть, уступив место непроглядной, последней тьме…

Что вообще эта жизнь вокруг, в своем падении достигшая уровня низкого убийства? Лишь там, где печать красоты отметила ее своим таинственным прикосновением, она чиста и прекрасна, как серо-стальное крыло голубя, мелькнувшее в теплом весеннем небе, мерцающем перламутровыми переливами, как птичий шум на рассвете, как молодой тополь, потревоженный свежим ветром… Бежать, бежать отсюда… Вырваться из страшной черной комнаты в южный голубой рассвет… Скрипнет дверь уединенного домика в конце аллеи, белый ягненок проскользнет между каменными столбами ограды, пронесется утреннее дуновение над взволнованной росистой травой, и птицы защебечут над лаврами и олеандрами… И запоют, сливаясь с гулом водопада, легкие очертания Гроттаферрата [108] Гроттаферрата — греческий монастырь в Тускулуме близ Рима, основан в 1004 году. , Кастель-Гандольфо [109] Кастель-Гандольфо — старинный замок, резиденция римского папы. и Фраскати [110] Фраскати — курортное местечко к юго-востоку от Рима. , четко вырисовываясь на фоне прозрачного пианиссимо плавных линий Альбанских гор [111] Альбанские горы — группа потухших вулканов в 18 км от Рима. , покрытых пихтами и кипарисами, и тяжелая рама старинной картины во вкусе Ренессанса блеснет мне золотом из сумрака музея. Журчит родник в тени молодого дуба, белые облака плывут над притихшим миром, звенят колокольчики, и слышится звук свирели. Идиллия. Да, это идиллия!