Мирослав Крлежа - Избранное

Глаз остался цел. Отбыв после клиники восемнадцать дней полицейского ареста «за непристойное поведение в общественных местах», я уехал в Италию; там я скитался по Умбрии и Перуджии, встретил весну в Сиене, а пасху в Риме. Но и это мое путешествие не прошло благополучно — слух об одном прискорбном случае, который произошел со мной в Сикстинской капелле, достиг любопытных ушей моих уважаемых земляков, с восторгом подхвативших весть о том, будто бы я, совсем потеряв рассудок, вскочил на главный алтарь, расположенный под «Страшным судом» Микеланджело, и сбросил оттуда тяжелый серебряный подсвечник, ранив при этом пожилую англичанку, после чего был препровожден в сумасшедший дом, где на меня наконец-то надели смирительную рубашку. В этом рассказе нет ни грана истины. Но благодаря роковому стечению обстоятельств злобный вымысел имел правдоподобный вид и послужил достаточным поводом к тому, чтобы после медицинского обследования я вернулся на родину с клеймом психически больного, поставленным по всем правилам науки.

Расскажу, однако, все по порядку.

В Рим я приехал после дивной ранней весны, проведенной в Сан-Джиминьяно [112] Сан-Джиминьяно — местечко между Флоренцией и Сиеной. и в Сиене; здесь все цвело и благоухало прелестью воскресшей природы; ласточки щебетали, кружа над колокольнями, и шорох их крыльев, проникая под церковные своды, тревожил таинственный полумрак божьего дома, густой, как плотное облако ладана, висевшее над плитами и гробницами, и напоминал о жестокой и грязной жизни, что текла там, за окнами храма.

Но, вместо того чтобы предстать передо мной символом вечности, Рим на каждом шагу говорил мне о непостоянстве всего земного, проносящегося и исчезающего во времени также безвозвратно, как тень голубиного крыла, мелькнувшего в окне церкви, где в тишине у надгробья покойного папы потрескивает массивная свеча, испуская чадную струю дыма, живо напоминающую о страшном, кровавом костре инквизиции. Нетленный, вечный Рим красноречиво свидетельствовал о том, что за долгую историю человечества не найти ни одного алтаря, который не был бы низвергнут, не отыскать такого здания, что будит в нас восторги перед вечностью, фундамент которого не был бы возведен на развалинах старых построек, уступивших место новым. Ветер времени развевает в прах творения наших рук, он уносит, словно осенние листья, божьи храмы, страдания и надежды людей, разметая их по вселенной, точно пыль на дороге, которой шагает человек, обольщая себя иллюзией, что он сам и его предрассудки — центр мироздания.

Каждым своим кирпичом Рим доказывает, что только те устремления людей получали право на длительное существование, которые под угрозой поражения собрали в себе все силы к сопротивлению… Защищая монополию единственно спасительного мировоззрения, Рим ощетинился бастионами и башнями, увенчанными флюгерами и развевающимися знаменами… Но, начиная с древнего Пантеона и до пропаганды церковного раскола, римские святые, гробницы, памятники, книгохранилища и алтари подвергались действию наводнений, рождаемых всесокрушающей силой стихии, ее разрушительным духом, который воспел Петрарка в своих «Триумфах»; а после Петрарки что скажешь еще о власти времени над человеком? Звонит иезуитский колокол, олицетворяющий собой лицедейство Рима в стиле барокко, и, словно вздох, словно последняя вибрация звука, раздаются его удары в этом городе всего умирающего, со времен Лютера до последних энциклик, где речь идет о марксизме; от Палатинских дворцов, служивших некогда резиденцией высочайших царственных сановников божественного происхождения, домом Назареев [113] Назареи — первые христиане из иудеев. и самого помазанника господа, до сегодняшних дней, когда опереточный джаз под луной увеселяет иностранцев, расхаживающих по этому старому европейскому кладбищу с бесцеремонностью коз, что паслись на Палатине [114] Палатин или Монте-Каприно — один из семи холмов, на которых по преданию был построен Рим. В I в. до н. э. Палатин стал застраиваться императорскими дворцами. , который назывался тогда Монте-Каприно и не означал ничего иного, кроме козьего пастбища.

В Риме я обрел возвышенное состояние духа, и оно давало мне возможность взирать на современность из далекого будущего варварских эпох, которые, несомненно, грядут и, не поняв нашей цивилизации, снова превратят Европу в козье пастбище; мои римские настроения, настроения смиренной кротости и умиротворенности, исключали возможность какого бы то ни было возбуждения, а тем более лихорадочной нервозности, в состоянии которой якобы я бросился на алтарь Сикстинской капеллы и обрушил на почтенную англичанку серебряный подсвечник.

Майским утром, когда произошел постыдный инцидент в Сикстинской капелле, я был скорее меланхоличен, нежели взволнован. За окнами цвела солнечная весна, а в церкви стоял полумрак: треть потолка была покрыта лесами, и там, высоко над головой, живописец беспечно насвистывал танго. Я сидел в глубине огороженной передней части церкви возле решетки, рассматривая галлов, тевтонов, варваров, проходящих, подобно стаду двуногих животных, перед «Страшным судом». Вот уже много веков перед этой картиной проходят толпы людей; здесь увидишь и провинциального капеллана с лорнетом, и худосочную, близорукую старую деву, по всей вероятности англичанку с доходом в две-три тысячи фунтов стерлингов, приносящих в год верных четыре процента, и маленькую хрупкую женщину, страдающую базедовой болезнью, что плетется в хвосте большой группы французов, предводительствуемой экскурсоводом, который, отчаянно жестикулируя и заикаясь, пытается растолковать торговцам галстуками и сардинами… замысел Пинтуриккио [115] Бернардо ди Бетто Бьяджи (1455—1513), прозванный Пинтуриккио, — итальянский живописец умбрийской школы. , воплощенный художником в левом и правом фрагментах… Длинной очередью влекутся под бессмертной фреской Микель Анджело варвары, которые отличаются друг от друга разве что значками, украшающими их грудь; все эти трехцветные кусочки эмали, ликторские пучки свастики, велосипеды в миниатюре, кружки́, звезды, глобусы, лилии и кресты носят с вызовом, словно цветок в петлице, а кроме того, они свидетельствуют о приверженности их обладателей к тому или иному мировоззрению, олицетворяющему безумный век, лишенный своего интеллектуального, эстетического и морального лица, век, производящий велосипеды и ночные горшки, век, изобретший самопишущие ручки и эсперанто и стремящийся в рекордно короткий срок выпустить на рынки сбыта побольше дешевых эсперанто и ночных горшков, чтобы достичь единственной цели — прибыли… Идут прославленные представители века, проповедующие учение Христа с помощью оркестров ударных инструментов и скаутских униформ, с помощью железной дисциплины вздвоенных рядов, шагающих с флагами под грохот барабанов и тарелок (спартанские игры в новом вкусе, с непременным фейерверком, который обожает народ). Систематически уничтожая все человеческое в человеке, играя обезьяньим хвостом своей глупости, толпа дикарей с эмалированными значками в петлицах устремилась в Сикстинскую капеллу. Какой смысл заключен в их разделении по принципу принадлежности к железным штампованным «мировоззрениям», и что привело их сюда?