Мирослав Крлежа - Избранное

В этих строках угадывался человек, стоящий на грани самоубийства, опустошенный душевной драмой, разочарованный всем, что ему пришлось пережить, и ощущавший в себе благие порывы, которые он, так и не свершив, променял потом на тихое существование в нудном мещанском браке, под сенью почетного звания домовладельца, обеспечивающего избранным пышные похороны по первому разряду… Это были строки, принадлежащие руке солдата, вернувшегося с фронта, где он дрался, отстаивая «отечество», «общество» и «честь» — солдата, от которого стал ускользать истинный смысл этих понятий. Их писал, награжденный и бесконечно уставший воин, чье чувство человеческого достоинства безмерно оскорбляла философия господ, идеал которых — «наш собственный кошель» (они ничего не имели против, чтобы он принадлежал лично им) — представлял собой и тогда, двадцать лет назад, негативную платформу, не переросшую, однако, в программу позитивную, способную удовлетворить инженера Синека. Однако многолетние лингвистические упражнения, раздражающие будущих государственных деятелей нюансами глагольных форм, не привели ни к чему. И вот на пороге шестого десятка я усердно выискиваю клопов в тюремном тюфяке и, сокрушаясь над пожелтевшими листками бумаги, почитываю Будду… Но, предаваясь трезвым размышлениям о давно минувшем, я пришел к выводу, что, не произойди двадцать лет назад рокового разрыва с Вандой, я был бы счастлив простым человеческим счастьем и, сохранив в себе все сокровенное, не стал бы жертвой противоречий, заставивших меня вести двойную жизнь человека, который делает вид, что доволен послевоенным суррогатом брака, семьи и карьеры. Это был наркотик, принятый после несчастья, обрушившегося на меня.

Ванда была выдана замуж за мелкого мадьярского чиновника из Мункацкой жупании.

Мы встретились с ней осенью 1915 года, когда Ванда возвращалась из Львова, куда ездила навестить раненого мужа, офицера мадьярского пехотного полка. Она была старше меня тремя-четырьмя годами, и наша тайная и горькая любовь подогревалась лихорадочной болезненной страстью изголодавшихся, ненасытных тел. Бесконечные разъезды между Струем, Мункацем и Станиславом окончились однажды тем, что она переехала в Будапешт, объявив своему супругу, что уходит ко мне. Мы поселились в отеле; стояла осень 1916 года; с полей доносилось звонкое пение цикад; вдоль плавной ленты Дуная блестели гирлянды газовых фонарей, будто нарочно зажженных в честь нашей обреченной любви, в первую же брачную свободную ночь приговоренной к смерти. Тахта в отеле была покрыта персидским ковром, грубый ворс которого колол мои голые колени. Сквозь опущенные жалюзи в комнату проникал неясный свет, и в полумраке странно вырисовывались очертания белого женского тела в чем-то черном. Пахло крепким шипром — любимыми духами Ванды. В дверь постучали.

— Кто там?

— Телеграмма для госпожи!

Да, это была телеграмма. В ней супруг Ванды сообщал, что сегодня утром в одиннадцать часов скончалась от ангины их семилетняя дочка Ванда, и умолял жену не отказать ему в милости вместе проводить ребенка в последний путь.

Ванда уехала первым же скорым поездом, и я знал, что она никогда не вернется. Мигнули и скрылись красные огоньки последнего вагона, а я все стоял в оцепенении на перроне. Двадцать восемь часов назад я встретил ее с дебреценским поездом, стоя на том месте, где сейчас прошла горбатая дама с лакированной шляпной коробкой… Горбатая дама держит в руках огромный букет красных роз, за ней несут чемоданы в зеленых дорожных чехлах. Зачем она едет, для чего нужны розы несчастной горбунье? Из глубины вокзала до меня долетают звуки солдатской песни и гомон хриплых голосов, что несется над полотном железной дороги из конца перрона, гулко, словно в церкви, отдаваясь под стеклянным сводом. Военный состав украшен полевыми цветами, забит подвыпившими солдатами, резкие голоса адъютантов теряются в шуме духового оркестра, криках носильщиков и общем гомоне толпы; а там, над прозрачным куполом вокзала, над белыми облаками дыма, высоко в зеленом предрассветном небе мерцают огромные тяжелые звезды…

Откуда-то взялся черный оборванец и стал обходить состав, постукивая по колесам молотком; запах мокрой глины, и эта грязь, и копоть напомнили мне кузницу. Сыплются искры, раздуваются меха, на наковальне куется огненная, стремительная песня о том, как путешествуют горбатая женщина, монахини и военные, что рассыпались по перрону, словно игрушечные солдатики, среди которых затерялся и я — сломанная кукла, расставшаяся в этот миг с мечтой о счастье.

— Девочка Ванды умерла от ангины? А может быть, это выдумка жупанского идиота из Мункаца! Ах, боже, какая выдумка! Такая шутка едва ли придет в голову и людоеду…

К первому пути, откуда только что отошел скорый дебреценский поезд, приближался обшарпанный пригородный состав. Место вагона, из окна которого Ванда в последний раз протянула мне мертвенно холодную, дрожащую руку — я долго не мог оторвать от нее губ, — занял другой вагон. Возле него стояла мать, прощаясь с уезжающей дочерью. Водворив на полку свой багаж, девушка, рассеянно склонив голову, что-то говорила матери, и по тому, как прерывался ее голос, можно было понять, что она глотает слезы. Ее посылают в стужу и дождь, беспощадно разрывая пуповину, связывающую дитя с утробой матери, и отныне, штемпелюя письма в прокуренной комнате или выводя сырым мелом буквы на школьной доске, девушка с тоской будет вспоминать родную старушку в черном, ее неизменную размоченную булку в голубом горшке, приютившемся на выскобленном столе в кухне, где чирикает канарейка и рядом с одежной щеткой висит календарь, а под умывальником стоит таз и веселый огонек пылает в печке, где вздыхают теплые калачи… До свиданья, прощай… Kezét csókolom, mamus! [91] Целую руки, мама! (венг.)

Поезд тронулся, и передо мной замелькали освещенные квадраты окон, в бесконечном ряду которых выделялись матовые стекла уборных, этого великого изобретения современной цивилизации, распространившегося по земному шару во всех направлениях и утешающего бесхитростным комфортом даже тех страдальцев, которые едут на похороны…

Поезд унесся вдаль, исчезли красные огоньки и освещенные окна уборных, военный оркестр замолк, старушка мать, аккуратно положив намокший, обшитый черными нитками платок в ридикюль, ушла, а я все стоял, впившись глазами в рельсы. Служители в черной форме стали выбрасывать из почтового вагона пакеты… Не знаю почему, но в тот момент мне доставляло удовольствие наблюдать за тем ожесточением, с каким они швыряли в тележки ни в чем не повинные связки писем, пиная ногами неудачников, упавших на перрон, и заталкивая их обратно с таким остервенением, будто мертвые вещи были их заклятыми врагами. Постепенно я приходил в себя. По перрону двигалась группа дровосеков и сплавщиков, по-видимому словаков, с длинными пилами и баграми; нестройно позвякивая саблями и шпорами, пробежали растерянные солдаты, с трудом тащившие свою поклажу. Протопали неуклюжие потные кавалеристы; и тут только я с изумлением заметил, что солдаты, нагруженные скатками и рюкзаками, проходя мимо меня, нелепо взмахивают руками, прикасаясь к фуражкам. «Да, ведь я офицер, — пронеслось в голове, — и все они по уставу обязаны отдавать мне честь». Под застекленный свод вокзала влетел скорый поезд из Татр, и из него высыпала толпа красивых, свежих женщин. Все выдавало в них представительниц высшего общества: и лица, овеянные горными ветрами, загоревшие под лучами альпийского солнца, позолотившего их так, будто прекрасные путешественницы побывали на Сомали, и объемистый багаж, и отменные господа, пришедшие встречать своих жен, — прославленные вояки из тех, что сражаются на плацдарме между тремя будапештскими кафе в непосредственной близости Оперы. А по другую сторону Татр, уткнувшись лицами в землю, валяются трупы, груды трупов… Девочка умерла… Ванда уехала на похороны, она не вернется больше… Будто в полусне, я вышел из вокзала, машинально сел в фиакр и очутился в зоологическом саду. Благотворительный вечер в пользу фронта был в разгаре (кучер, видимо, решил, что мое место здесь, и по собственной инициативе доставил в сад), в красных лучах взрывающихся ракет дремали на одной ноге невозмутимые фламинго, а я большими глотками отхлебывал густое, как венозная кровь, вино. Загнанный в проклятый зверинец, в бетонированный птичник с глупыми фламинго, я был охвачен бешеной яростью и напился до потери сознания, чтобы не кончить счеты с жизнью, чтобы не заорать во все горло, чтобы не разрядить пистолет в толпу военных благотворителей и изысканных дам и хоть этой отчаянной выходкой взорвать пустоту, которая леденила мне душу.