Мирослав Крлежа - Избранное

Укрывшись за бруствером, я рассматривал сквозь бойницу позиции русских, расположенные на высоте сто девяносто два. Из долины Днестра с другого берега реки, со стороны русских постов, ветер доносил приглушенный звук балалайки, а в уши лез навязчивый голос интенданта Кардосси, который на чем свет стоит костил своего ординарца за то, что тот вычистил офицерские сапоги не так, как того хотел, и не так, как приказал господин интендант Кардосси… В руках я держал номер «Свободной прессы», затеявшей дискуссию с «Журналь де Женев», где свой Майлендер по ту сторону фронта бойко разъяснял значение французских позиций под Оррасом и на Рейне и в подтверждение своих глубоких мыслей цитировал Бурже, превозносившего историческую миссию французской армии на Рейне: ей, по мнению Бурже, предопределено свыше стать бдительным стражем, который должен предотвратить новый эксцесс в Европе. («Il importe au monde que la France reste sur le Rhin la vigilante sentinelle chargée d’empêcher l’excès en Europe…»)

Майлендеры всего мира лезли из кожи вон, чтобы снабдить интенданта Кардосси усыпляющим совесть «мировоззрением», из которого предварительно (береженого бог бережет!) изъяты опасные элементы разума и морали, являющиеся досадной помехой в деле безнаказанных убийства, грабежа, уничтожения, расстрелов и издевательства над ближними, составляющих главное занятие бравого интенданта… Важно внушить Кардосси, что, сражаясь на Дунае, Днестре, Балканах и Рейне, он творит высокую миссию защитника цивилизации, уверить его в том, что оплеухи, которыми Кардосси награждает ординарца в точном соответствии с предписанным ему «мировоззрением», звучат, как величественная музыка Рихарда Вагнера, а стрельба из амбразуры и на полигоне представляет собой не что иное, как «предотвращение эксцессов в Европе»; важно заставить Кардосси позабыть о том, что воздух войны пронизан секущими струями дождя и прошит смертоносными очередями пуль. Последние способны продырявить его череп даже сквозь амбразуру, узкую, как и «мировоззрение» Кардосси, а первые, стекая по затылку, — наградить его воспалением легких, открывающим путь к не менее почетной гибели на поле брани. Забив голову патетической чепухой, Кардосси с воодушевлением исполняет свой «исторический долг», укрепившись на великих реках; откинув сомнения, он бьет ногой голодного, несчастного крестьянина-призывника и не остановится перед тем, чтобы пристрелить его в случае чего, как «бешеного пса»… Но уж зато он не ноет, как какой-нибудь штатский, мокнущий без зонтика под проливным дождем. Самое главное — вдолбить в голову Кардосси, что «Армада» — это он сам, что именно ему назначено вот так, под дождем, свершить подвиг во имя народа, церкви, своей партии, всего человечества, наконец, во имя идеи. Когда же Кардосси хорошенько усвоит это, он становится Домачинским в миниатюре, а Домачинский в свою очередь получает все основания считать свою веру единственно истинной и правой. Тогда — прощай разум! Принцип Домачинского и иже с ним — «сильный да властвует» — проповедуется как основа морали, последователи которой считают, что мыслить — значит творить насилие!

Двадцать лет тому назад, сражаясь на Днестре, я принадлежал к числу простаков, верящих, что на своих плечах они несут груз исторической миссии, совершаемой на рубежах великих рек; убежденный Деруледом, я готов был ценой собственной крови способствовать победе Франции, чтобы смыть позор 70-х годов и восстановить престиж боготворимой страны, родины якобинской республики, прекрасной Марианны, в которую я был влюблен, как в мраморную Орлеанскую деву. Идеал той давней поры моей молодости звался «победа Франции»! А посему, ослепленный франкофильским свободным, якобинским, победоносным и героическим «мировоззрением», я не мог в те времена дать себе полный отчет в том, что воробей на станции Брзезинка под Черновицами, не ведающий о существовании франкофильских настроений, но инстинктивно поддавшийся порыву теплого пернатого тела, вспугнутого шквальной стрельбой и разрывами царских гранат, оскорблявших мудрую птицу, которая своим исчезновением выразила презрение к войне, — и был поистине гениальным существом… Слишком много на свете убогих «мировоззрений»… Слишком многие верят в незыблемость гранитных стен, которым не страшны врата адовы, в знамена, трубы, трубачей и барабанщиков, а то и в барабан как таковой. Слишком многие преклоняются перед должностью, перед богом, памятником, славой и выставочным залом, но в кровавом месиве барабанов и пушек, оргий и машин, в этой свалке знамен и принципов, в грохоте орудий и зареве огня, пожирающего провинциальные станции и города, только маленький воробей оказался достаточно смелым, чтобы, зачирикав, вырваться из кромешного ада…

Окруженный морем непроходимой человеческой глупости, я мнил себя подчас избранной натурой, которой начертано на роду идти своей дорогой, дорогой свободной совести, но ступить на этот прекрасный путь мне так и не давали многочисленные прозаические обстоятельства… Сначала была война и бесконечные разъезды, потом крушение болезненной, мистической любви к Ванде, экзальтированной полумадьярке, затем переворот, карьера, брак с Агнессой, трое детей за семь лет, прочное материальное благополучие, судебная практика, экзамены, государственная служба, заграничные путешествия, устройство дома, роды жены и болезни младенцев, общественные обязанности, которые надо было исполнять вопреки прирожденной непроходимой, фатальной лени, — словом, я чувствовал себя так, точно попал в горшок с повидлом, которое неплохо утоляет голод и накрепко засасывает человека…

В тюрьму я захватил с собой целый чемодан старых писем, дневников, конспектов выступлений и теперь, перебирая на досуге обтрепанные, пожелтевшие бумаги, был искренне удивлен, обнаружив среди вороха томительно скучной писанины, вышедшей из-под пера посредственности, увенчанной цилиндром, несколько свежих и живых мыслей. Серую массу невыносимо банальных, отменно учтивых фраз вдруг пронизывала светлая стрела темпераментного слова, удачно найденной мотивировки, остроумного довода, и каждый раз священная вспышка разума воскрешала перед моим внутренним взором маленький эпизод на станции Брзезинка под Черновицами — нет, не зря зачирикал, словно обращаясь ко мне, воробей…

В одной записке, помеченной концом семнадцатого года, говорилось: «Самым разумным было бы уехать». Но куда? На Гавайи? На Борнео? Поближе к Конго? Защебетать и упорхнуть…» Видимо, я только что вернулся из Будапешта. И опять знакомая картина, которая поражает тебя всякий раз по приезде из Вены и Будапешта. Невзрачный городишко, у вокзала стоят три фиакра… О, до чего жалок крылатый ангел на Старчевичевом куполе! И кому это он намерен светить своим факелом? Я толкался по кафе. Источая злобу и клевету, люди стараются украсть у ближнего добро. Для того чтобы сотрудничать в государственном учреждении, са́боре, быть на руководящей должности в партии, не надо обладать особыми способностями. Не надо обладать ими и для того, чтобы травить, обливать грязью, оплевывать, унижать других. Удел человека у нас — умереть на чужбине либо стать преосвященством. Не известно, какая участь хуже. В загребскую гарнизонную больницу попал мой старый знакомый доктор В. С. Когда-то он учился в Швейцарии, потом слыл прекрасным врачом. В пятнадцатом году в Галиции, на том самом участке фронта, где я был награжден большой серебряной медалью за храбрость, мой друг был взят в плен, а потом из сибирского лагеря военнопленных через Швейцарию переправлен на родину. Послан, как посылка. Как вещь! Он отпустил бороду до пояса, никого не узнает, глядит зверем и понятия не имеет о том, что снова попал в свою страну. «Отечество», «бог», «общество», «война», «долг», «честь» — пустые, жалкие слова, выдуманные человеком. Как-то мне пришлось разговаривать с Д-ом. Он беззаветно верит, что не пройдет и года, как у нас будут свои министры и правительственный кабинет… По его словам, политический идеал, к которому мы должны стремиться, — «туго набитый народный кошель». Д-у представляется, что «кошель» этот его, но никак не мой! В этом заключается различие наших «мировоззрений». Он считает меня, право, не знаю почему, доблестным воякой проавстрийского толка, а себя — бунтовщиком. Где здесь логика? Он всегда был прагматистом и практиком. Будучи сторонником унии, однажды в Вене он пустился доказывать мне, что для истории наша страна значит меньше, чем конский след на дороге. На мое замечание, что известную заповедь божию нужно переделать из «не убий» в «не убивай», ибо каждому человеку может случиться убить другого, тогда как глагол этот, означающий многократное действие, приобретает поистине греховное значение, он возразил, что не имеет времени вдаваться в лингвистические тонкости…