Мирослав Крлежа - Избранное

Да здравствует война!

Война чем-то неуловимо напоминает бродячий цирк. Дав несколько представлений в глухой провинции, война совершает затем весьма доходное турне по свету, как бы сообразуясь с определенным планом. Что-то роднит войну и с фабрикой; быть может, это впечатление создают липкие от масла лафеты, почерневшие от порохового нагара пулеметы, жерла пушек, прожекторы — масса закопченных, сваленных в груду механизмов; и в этом сложнейшем оборудовании, беспорядочно сваленном в яму, копаются черные от грязи люди, похожие на верстальщиков из подвальной типографии.

Война гарантирует человеку продранные сапоги, мокрые ноги, разлезающиеся от сырости гамаши, подкожные нарывы и, конечно, черные ногти — уж тут не до изысканного вкуса. Фотографии, что засунуты за доски, которыми обшиты траншеи, изображают некрасивых жен и порнографические сцены: в качестве единственного чтива вам предлагают бульварные романы, парикмахеры орудуют прямо под дождем, из каких-то канав вечно откачивают желтую, зловонную воду, соломенные подстилки гниют от сырости в траншеях, где люди спят без всякой защиты от дождя. Долгие века человечество ведет отчаянную борьбу с дождем — даром мудрого господа бога, и в этой борьбе заключается глубочайший смысл цивилизации. В мирное время люди прячутся от благословенных осадков под крышами, зонтами, навесами и плащами, норовя в ненастье отсидеться в теплом доме, а, если нужда и заставляет кого высунуть нос на улицу, он делает это, не иначе как закутавшись в хитроумные приспособления из сукна, брезента и резины. На войне же дождь всегда застает нас врасплох; здесь мы лишены не только крыши и печки, но даже милых выдумок менее капитального характера. Фронтовик, невзирая на ливень, киснет под открытым небом без зонта, дрожит от лихорадки, холода, голода и промозглой сырости. На войне солдата, как больную бездомную кошку, преследует беспощадный, уныло-однообразный дождь, посылающий на его голову бесчисленное множество капель. И, так же как дождь, на фронте непременны кровавое прокисшее рубище, опрокинутые на путях составы поездов, свалившиеся в грязь и выставляющие напоказ разбитые матовые стекла уборных; зарывшись трубой в землю, паровозы задрали вверх колеса, словно дохлые клячи ноги, а дождь сыплет и сыплет на них под тихий аккомпанемент далеких пушечных залпов и навязчивое жужжание телефонов: «Алло, алло, срочно прошу обер-лейтенанта Шварца из паровозного депо»…

Промокшие до нитки солдаты сражаются, пока не погибнут, но, прежде чем закопать их в землю, будет совершен еще целый ряд нудных формальностей военно-административного порядка: обер-лейтенант Шварц из паровозного депо подпишет ордер, а после этого обер-лейтенант Варгоня, помощник командира батальона, прибудет на высоту триста семь, где кадет-аспирант Клеменчич получил пулю в голову. Он мертв. Наконец ордер подписан, сообщения разосланы, алло, алло, на ужин у нас будут оладьи, алло, алло, что-то плохо слышно, ах, оладьи с сыром, браво, неважно, что кругом клопы, крысы, вши и чесотка, — будут оладьи с сыром, брависсимо, мы съедим их под свинцово-колючим дождем, дьявольски злым и изобретательным, когда речь идет о том, чтобы добраться до теплой человеческой кожи. Коварная, чудовищная капля дождя любым способом найдет путь к заросшему затылку, к покрытому свербящей коростой телу солдата, который, как и обер-лейтенант Варгоня, твердо стоит на позициях общепринятого «мировоззрения» армейца; его обычно не интересует ничто, кроме приварка, все равно из чего он состоит, предпочтительно, конечно, из мяса, — ах, как славно идет оно под стопку рома, сопровождаемую традиционной фронтовой присказкой: «Друг дорогой, ничего нет любезнее войны для солдатского сердца… Угощайся, служивый! — Отведай — что за превосходное жаркое».

В наш век воюют под защитой укреплений, как и в те отдаленные времена, которые описаны в романтических драмах, когда Тилли [90] Тилли, Иоганн Церпиас (1559—1632) — выдающийся немецкий полководец в Тридцатилетней войне. палил из пушек по Магдебургу, скрывшись за бруствером точно так же, как наш обер-лейтенант Варгоня, который, уплетая жареную свинину и заливая ее сливовицей, беспечно напевает: «Милый друг, тра-та-та, ничего нет любезней войны, любезней войны, тра-та-та!» А кругом, точно кули́ с мукой, сложены в штабеля мешки с размокшим песком, которые содрогаются от грохота орудий, до основания потрясающего страшную мельницу, что перемалывает грязь с человеческими останками. Солдаты, эти насквозь промокшие мельники, дрожат от холода, вычесывают вшей и мочатся, как извозчичьи лошади, всматриваясь сквозь амбразуру вдаль, окутанную дождем и туманом, и молят бога, как о выигрыше по лотерейному билету, послать им пулю в голову, только поскорей. Живые кандидаты в завтрашние мертвецы в ожидании смерти говорят по телефону, стреляют, храпят под карканье ворон, рассевшихся на колючей проволоке, — под гул канонад они спят мертвецким сном в мрачных катакомбах, провонявших острыми запахами мужицкого ночлега и дрянной похлебки. Четырехугольное окошко в бруствере, обитое досками, через которое взорам солдат открывается море грязи, суть «мировоззрение» славных воинов; оно столь же героично, сколь и ограниченно, но не менее возвышенно, чем похоронный марш из «Гибели богов» Рихарда Вагнера.

Вообще война чем-то напоминает торжественную музыку Вагнера; именно так выражался некий Майлендер, описывая положение на Днепре в статье, опубликованной газетой «Виенер нойе пресс», которая недавно попала мне в руки.

Надо прямо сказать, вышеупомянутый Майлендер действительно пробыл в нашей дивизии не менее трех суток; за эти дни он славно отоспался, полакомился знаменитыми оладьями, а на прощанье устроил скандал обер-лейтенанту Хлаватому, обругав его, как кельнера, за то, что он не обеспечил журналистам международного спального вагона.

— Значит, спальных вагонов до Кракова нет?

— Такая жалость, но я ничем не могу вам помочь, господин доктор… Мне удалось раздобыть только этот вагон второго класса… Двухместные купе на два человека, прошу вас, не обессудьте, господа!

— Интересно знать, неужели ваше командование воображает, что я буду трястись в этом нетопленом курятнике до самого Кракова? Большое спасибо — это уж слишком! Благодарю за гостеприимство.

Воевать, по Майлендеру, — значит проехаться в спальном вагоне с полным джентльменским набором, состоящим из фотоаппарата марки «Кодак», пишущей машинки и бриджей, а потом непринужденно сравнивать кровавое побоище, бушующее между Волгой, Днестром и Неманом, с музыкой Вагнера…

Его «мировоззрение», как, впрочем, и всякое другое, представляет собой плод вдохновенной работы, несомненно, изощренных мозгов, достаточно способных и коварных, для того чтобы приукрасить и оправдать свое служение просвещенной лжи, которая дает возможность с удобствами путешествовать в спальных вагонах и, наслаждаясь покоем в тени египетских опахал, восседать, как мумия, на золотом стуле, в то время когда вокруг гибнут миллионы людей.