Мирослав Крлежа - Избранное

— Короче говоря, вы находите, что моя система взглядов представляет собой особый род религии? Подобное осмысление жизни, с вашей точки зрения, носит религиозный характер?

— А что значит быть религиозным, как не верить, думать, ощущать, знать или стремиться обрести нечто, во что можно поверить?.. Если же вы отдаете себе отчет в том, что когда вы верите, мыслите, знаете, желаете, в вас действует некая сила, совершающая свою работу за счет вашей энергии, но существующая вне вас, существовавшая задолго до вашего появления на свет вместе со всеми вашими взглядами на мир; некая сила, которая будет продолжать действовать, когда вы и ваша система взглядов канете в небытие, так и не узнав, как называется эта загадочная сила, которую прежде величали богом или верой в бога, а позднее окрестили «оптимистической уверенностью в торжество прогресса и светлого будущего», что засияет народам земного шара, управляемым все той же сверхъестественной звездной, солнечной, всемирной силой, заключенной и в дождевой капле, и в сперме, и в пшеничном зерне, захороненном в гробницах египетских фараонов и сохранившем способность прорастать после четырех тысяч лет непробудного сна; сила политики, солнечного луча, колокольного звона; сила, способная в один прекрасный день снова сделать вас и слепым, и глухим, каким вы некогда были в утробе матери, — тогда можно смело утверждать, что вы личность, лишенная религиозных предрассудков, более того, личность, сознающая праздность знаний, недоступных людям, что вы мыслящий человек!

— Все это не больше, как нигилизм, пантеизм, гамлетизм — одним словом, чепуха! Все это слова! Ерунда! Словоблудие чистой воды! Пустые фразы! Значит, нам остается молчание! Гамлет!

— Нет, не чепуха, но взгляд на жизнь, не присваивающий себе монополии. Поймите, нельзя насильственно ограничить необозримый круг жизненных проблем узкими рамками какого-то миропонимания, перегруженного всеми слабостями, присущими человеку, в силу этого обреченному на смерть при рождении! Поступая так, мы низводим явления жизни до уровня товара, который можно купить и продать, до уровня иконы, церкви или политической партии!

— Замечательно! Однако опыт показывает нам, что человек, живущий в обществе, неизбежно сталкивается с такими категориями, как товар, торговля, икона и политическая партия. И тот, кто принадлежит обществу, не может пренебрегать этими категориями. В этой связи мне было бы крайне любопытно узнать ваше отношение к нынешним общественным порядкам. Полагаете ли вы, что их необходимо заменить какими либо новыми формами, или нет? И если да, то, исходя из ваших убеждений, следует ли предпринимать практические действия для преобразования явно отсталого общественного устройства в формацию высшего типа, более отвечающую человеческому достоинству? Мне было бы приятно услышать от вас нечто конкретное, ибо ваши предыдущие рассуждения скорее можно отнести к области поэзии, чем политики.

— Вы хотите знать мое мнение относительно устройства нашего общества? И нужно ли его изменить? Не так ли?

— Позвольте, не скажете ли вы, где мы находимся в данный момент?

— То есть что значит где? Я вас не понимаю…

— Прошу отвечать без обиняков!

— Где мы находимся? Разумеется, в тюрьме…

— Ах, в тюрьме? Не можете ли вы мне сказать, почему я тут очутился?

— А потому, что посмели оскорбить своего шефа, директора, что ли…

— Ах, так? Я оскорбил шефа! А почему же я его оскорбил? Извольте, я сделал это, ибо принимал его за представителя общественного порядка, который я совершенно сознательно на суде охарактеризовал преступным, бандитским, разбойничьим и аморальным! Подозреваю, что я воздержался бы от подобных высказываний, если бы не был уверен, что общественная организация, которую олицетворяет господин Домачинский, требует основательной перестройки!

— И все же во время процесса вы ограничились обвинениями шефа, не проронив ни слова о необходимости реорганизации этого строя!

— Черт возьми, о чем же тогда я толковал там битых два: часа?

— Вы на все корки распекали Домачинского…

— А что же мне, по-вашему, следовало делать? Чем я мог защищаться, как не словами? Может, вместо того чтобы поносить Домачинского, уместнее было бы превознести его вслед за Хуго-Хуго?

— Действия, доктор, только организованные действия…

— Слова вы не считаете делом?

— Слова — это пустая декламация, за которую вас и посадили! Политика здесь ни при чем. И это в принципе очень досадно! Зря потерянные труд и время.

— Вы считаете, что я не политик? А я и не собираюсь им быть! Я моралист и полагаю, что политика, которая пренебрегает нормами человеческой нравственности, не имеет raison d’être! Таково мое глубокое убеждение! Политическая программа, не опирающаяся на предпосылки морального характера, не может иметь прогрессивного значения. Социализм нас учит, что человек — движущая сила прогресса, да, да, этот самый изуродованный, несчастный, униженный и порабощенный человек, которого эксплуатируют господа Домачинские! Скажите, пожалуйста, отыщется ли в нашем городе человек, имеющий достаточно смелости, чтобы высказать в лицо Домачинскому и вообще Домачинским серьезные вещи? А вы, словно старая баба, называете это декламацией!

— Нет, вы не политик, и это мне было ясно с первых же ваших слов! Быть может, в вас погиб поэт?

— Ничего подобного! Наоборот, поэтические склонности, которые дремали во мне, проснулись и заговорили! Я, видите ли, считаю, что каждый призван создать поэму своей жизни. Я, например, вот уже с год пребываю в творческом экстазе. Правда, мои вирши несколько меланхоличны и не заключают в себе глубокого смысла, который напрасно было бы искать и в самой жизни, но от этого они не потеряли своей цены, если таковую вообще имеют поэтические опыты, отличающиеся к тому же повышенной эмоциональностью. В тот день, когда меня посетило поэтическое вдохновение и я начал петь, мне задали столь грандиозный концерт, что, ей-богу, только ради него стоило жить! Для вас, конечно, моя поэма не имеет политического смысла. Но мне наплевать на то, как ее расценят, мне она дорога, мне она представляется честной, и я собираюсь довести ее до конца. Вам, я знаю, претит, что она создана не по чиновничьему трафарету синдикального, точно установленного мировоззрения. Но мне она не кажется менее ценной оттого лишь, что ее нельзя жевать, подобно кулинарии, состряпанной Чернышевским.

— Бросьте, бросьте, господин доктор, оставьте в покое кулинарию Чернышевского, рецепт которой принадлежит вовсе не ему. Не извивайтесь, как угорь в корзине! Ответьте мне прямо, не ссылаясь ни на «поэзию», ни на «жизненную проблематику», целесообразно ли с вашей точки зрения заменить современный общественный порядок более высоким. Да или нет? Решим наконец исходную посылку, чтобы иметь возможность довести наш спор до конца! Итак, еще раз: нужно ли преобразовать современный общественный порядок?