Мирослав Крлежа - Избранное

— Боже! До чего вульгарны фискальские трюки этого жалкого провинциала! — отчаянно жестикулируя, взывал доктор Хуго-Хуго к аудитории. — Он хочет увильнуть от ответственности, он истерически боится приговора!

— Мы вынуждены отложить процесс, — с видимым неудовольствием заявил Атила Ругвай, у которого не было иного выхода.

— Господа! Я продолжаю настаивать на своих показаниях, которые могут подтвердить свидетели, и требую отложить процесс. Кроме того, я прошу вывести из состава судейской коллегии господина Ругвая!

— Запишите в протокол заседания требование ответчика вывести из…

— Пишите: Ввиду того что судья подозревается в пристрастном отношении ко мне… Оно обусловлено взаимной антипатией, вернее ненавистью, и тем, что господин Ругвай просил руки моей дочери и получил отказ. Он надеялся получить в приданое четырехэтажный дом, но не тут-то было. Мне, собственно, дома-то не жаль, просто я не хотел, чтобы Ругвай был моим зятем. Уж скорее я подарил бы ему этот дом, а может быть и дочку, если бы она того пожелала, но доверия господин Ругвай не дождался бы от меня вовек! Существует и еще один пункт, вернее комплекс моральных обстоятельств, делающих участие господина Ругвая в процессе об обвинении в убийстве четырех человек совершенно недопустимым. Но все это тонкие материи морального порядка, которые не созданы для протоколов! Они носят сугубо личный характер.

— Господин ответчик, диктуйте дальше…

— Хорошо, пишите: Арпад Ругвай, отец Атилы, застрелил двадцать семь избирателей в Банской Яруге… Дальнейшая карьера Арпада Ругвая была построена на массовом уничтожении людей, и вполне естественно, что Атила Ругвай с болезненной нервозностью воспринимает самые отдаленные намеки на убийство, рассматриваемое в моральном плане… Сей господин вырос в семье, где основой благополучия, личного счастья, карьеры и успеха служило массовое убийство…

— Господа! Все это паранойя, это чистой воды маразм! — перекрывая всеобщий шум, царивший в зале суда, гремел голос доктора Хуго-Хуго.

Процесс был отложен.

Пробили часы на кафедральном соборе. Четыре светлых аккорда и одиннадцать мрачных ударов гонга. Отсчитывает удары колокол на церкви усопшего мадьярского короля; плывут звуки над городом серебряными, звонкими кругами, и эхо таинственных мелодий плещется в полутемной комнате; время идет, перезванивают куранты на божьих храмах; уже настала ночь, давно минуло одиннадцать, а время все летит, летит, не останавливаясь ни на миг. И это самое чудесное свойство времени — струиться мимо нас и через нас, то протекая рядом, то вовлекая нас в безудержную стремнину; иногда нам кажется, что мы недвижимы, а время летит мимо нас, как фиакр, но потом мы обгоняем время, оставляем его позади, на серой дороге жизни, забывая о лае псов и обшарпанных фиакрах на заштатных станциях… Зачарованные таинственными скачками, измученные и усталые, люди то медленно тащат часы и минуты на своих скрипящих экипажах, то вновь плывут на корабле времени. Мы сотканы из времени, оно же имеет смысл только потому, что существуем мы. Человеческое бытие, наше земное тело — всего лишь призрак, ибо мы протекаем вместе с проходящим и растворяемся в мрачном пространстве, наполненном странными звуками и перезвоном курантов, и с сотворения мира смертные не в состоянии объяснить значение всесильного времени, им не дано узнать, куда оно несет их, им не дано ответить на извечный и праздный вопрос: зачем и куда летит оно?

Ночь. Лето в разгаре, но уже появились первые сухие листья. Ветер принес к окну нашей камеры увядший свернутый лист, покрытый ржавыми пятнами — знаками смерти. Вчера тюремный двор заполнили телеги с топливом; когда же дрова были сброшены в подвал, в кучах мокрой соломы, конских яблок и буковой коры я нашел полузеленый каштан. Сорванный плод, случайно попавший на грязный двор, был раздавлен подкованным каблуком, и перед нескромными взорами обнажилась напоенная соками лета девственно белая мякоть плода, по которой едва заметными тенями разливалась кофейно-молочная краска зрелости, означающая достигнутую цель, замкнутый круг, конец, смерть.

Все движется, беспрестанно делает усилия, работает в течение времени, которое так же безостановочно, как и слепо. Неутомимо работает механизм часов на кафедральном соборе, и звон их, как маяк на пути в Ничто, господствует над городом; без устали бьет фонтан в старинном саду за серой громадой суда, а маленькая черепаха Жеральдина, сморщенное, покрытое панцирем допотопное существо, живущее в соседней камере у Матко, все дни напролет кружится и ползает в тесной коробке. Все развивается и гибнет, исчезая во времени: и плод каштана в сочной, темно-зеленой кожуре, покрытой колючками, словно дьявольский дикобраз, и ночная бабочка, отчаянно бьющаяся в колдовском кольце света, и наше сердце, пульсирующее по непреложным загадочным законам человеческого организма, что, как и все творения природы, вплетен в сеть времени, воткан в общую ткань бытия, из которой тщится вырваться тот, кто ищет уединения в молчании неспокойной, теплой летней ночи. Человек замкнулся в себе, не находя места в окружающем мире, терзаемый пустотой, охватившей его душу. Человек голоден, он перегрызает глотки другим двуногим или гибнет в кровавом разврате. Человека преследуют постыдные картины блуда, странные видения похоти подмигивают ему, словно затасканные проститутки в сумраке улиц, в полутьме аллей; несносный груз тела, желудка и кишок, свившихся в клубок, угнетают человека; в его жилах, костях и нервах горячими волнами пульсирует кровь, она стучит в виски, затопляя, словно весеннее наводнение, все наши помыслы, сосредоточенные на голодной утробе, которая властно правит родом людским, являясь его путеводной звездой в этом мире, где все подчинено закону, повелевающему черепахе Жеральдине беспокойно кружиться в коробке у Матко, осеннему тлену касаться свежего плода каштана, а курантам на кафедральном соборе усопшего мадьярского короля считать часы, отбивая их величественными и умиротворяющими ударами, что плывут над городскими крышами, над трубами и рядами деревьев, в лунном сиянии, разлившемся в аромате зеленой звездной ночи…

Пришла осень, а когда я впервые опустился на соломенный тюремный тюфяк, кишащий клопами, звенели апрельские дожди… Апрель, май, июнь, июль, август — пятый месяц прозябаю я в этой смрадной камере, и до двадцать второго ноября осталось еще ровно восемьдесят шесть дней. Я получил восемь месяцев заключения за море злостной клеветы, но, должен сознаться, заключительный акт спектакля был гораздо менее эффектен, чем первые. Вместо Атилы Ругвая за зеленым сукном восседал вполне приличный на вид, прилизанный господин; доктора Хуго-Хуго заменил Аурел Германский, тоже приличный и прилизанный; томительно длинное заседание не разнообразилось ни единым инцидентом, бесславно завершившись поражением обвиняемого, которого поспешили препроводить в тюрьму. Проявляя полное равнодушие к своей судьбе, я отвечал на вопросы скупыми «да» и «нет»; Германский вел дело подчеркнуто формально, свидетели лицемерно волновались и, заняв диаметрально противоположные позиции, давали путаные показания. Один категорически утверждал, что Домачинский не вынимал револьвера, но сделал это первым я, другие уверяли, что положительно ничего не могут припомнить. Сами понимаете: вино, осмотрительность, нервы, особые обстоятельства, общественные отношения, правдолюбие, достоинство, репутация, симпатии и антипатии — все, абсолютно все играло роль. Предмет, который сверкнул в моих руках и показался некоторым гостям револьвером, скорее всего был портсигаром, с другой стороны, по мнению свидетелей, я, по-видимому, ошибочно принял блестящий предмет, который вытащил из кармана Домачинский, за оружие, а это был всего-навсего безобидный портсигар. Словом, налицо неверные показания и истца, и ответчика. Свидетель, на которого я возлагал наибольшие надежды, министр Кробатин, в суд не явился. Сказавшись больным бронхитом в тяжелой форме, что подтверждалось медицинской справкой, Кробатин прислал на процесс своего адвоката. Доктор Ото-Ото зачитал письмо министра, подтверждающее мои показания: Кробатин собственными глазами читал документ, из которого недвусмысленно явствует, что Домачинский состоял на секретной службе в сараевской полиции в четырнадцатом году, и предлагал мне использовать эти ценные бумаги на процессе, однако я отклонил предложение, мотивируя свой отказ «полным равнодушием к делу». Особо подчеркнув, что на основании упомянутого документа я был вправе «вменить в вину Домачинскому его секретную службу в системе сараевской полиции», министр Кробатин выражал сожаление по поводу того, что в настоящее время лишен возможности внести какую-либо ясность в процесс, ибо бумаги возвращены им в секретный отдел. Если суд будет настаивать, Кробатин может указать чиновника, который в свое время снимал фотокопию с этого документа. Что касается второй части информации, полученной мной от Кробатина, который сообщил мне, что Домачинский, уличенный в растрате, был снят с должности главы общины, министр относил ее к вздорным слухам, не подтвержденным фактами. Домачинский действительно был отстранен от поста руководителя общины, но тому минуло более сорока лет, и министр смутно припоминает, что причина увольнения заключалась не в растрате, а в бухгалтерской ошибке. Недостающая разница (сущий пустяк!) была немедленно погашена, и конфликт уладился в соответствии с Гражданским кодексом к удовольствию обеих сторон.