Мирослав Крлежа - Избранное

— Занесите последние слова обвиняемого в протокол, — обратился доктор Атила Ругвай к секретарю, указывая пальцем на бумаги, как истый чиновник, диктующий при помощи перста и преисполненный сознанием важности своей миссии. «Господин Ругвай, представляющий здесь Правду и не пропустивший ни одного случая, чтобы показать пристрастное отношение к истцу…»

— Пристрастное отношение к истцу… — словно эхо, повторял за Ругваем секретарь, высунув язык сквозь щербину передних гнилых зубов; он напоминал мне тупого ученика, что пишет диктант, повторяя слова вслед за учителем.

— Свое пристрастное отношение к истцу. Вы кончили?

— …к истцу! Точка!

— Так! Теперь пишите: Так как обвиняемый, несмотря на неоднократные предупреждения, своим недостойным поведением продолжает мешать нормальному ходу процесса, циничными замечаниями оскорбляя суд, в соответствии со статьей 230 Уголовного кодекса, накладываю на него наказание до десяти дней заключения.

— В соответствии со статьей 230 Уголовного кодекса накладываю на него наказание до десяти дней заключения.

— Так. Точка. Ставлю обвиняемого в известность, что, согласно статье 233, он не имеет права обжаловать это решение, а если он и дальше будет продолжать вести себя вызывающим образом, суд вынужден будет удалить его из зала… Вам ясно?

— Вполне! А вот вы, господин Ругвай, не вникли в смысл моих слов и исказили их в протоколе. Пожалуйста, запишите мои слова с буквальной точностью: «Господин Атила Ругвай, доктор из знати, представляющий здесь Правду, слепую богиню…» Прошу обратить внимание — «слепую богиню», а не просто Правду! Второе замечание — Правду будьте добры внести в протокол с большой буквы…

В правом углу судебного зала на огромном шкафу стояла облупленная, с отбитой рукой статуя Правды, снятая по причине своей инвалидности с пьедестала в вестибюле, который украшали символические скульптурные фигуры, призванные облагораживать по заведенному обычаю вход в общественные здания. Задрапированная в тогу фигура слепой Правды с острым римским мечом в уцелевшей руке, но без весов, отбитых вместе с правой конечностью, показалась мне жалким хламом, давно уже списанным в расход, так же как и шкаф, набитый делами, на котором возвышалась классическая богиня, олицетворявшая судебное делопроизводство, обреченное стать ad acta [87] Подшитое к делу (лат.) . . Но именем этой облупленной девы, которая с упорством глухонемой молчит, притаившись в сумраке на ветхом шкафу, доктор Хуго-Хуго заклинает меня покориться заранее составленному приговору, ибо в нашей юдоли, в мире жестяных ночных горшков с рельефным штампом фабрики «Домачинский Д. Д.» и мертвецов на винограднике возле беседки, одна лишь увечная богиня, лишенная возможности взвешивать и отличать истину от приемов риторики, а револьвер от портсигара, представляет закон…

Я был настроен лирически и, чувствуя усталость, витал в облаках далеко от всего, что меня окружало; поэтому на слова доктора Атилы Ругвая: «Продолжайте, если еще не закончили» — я отозвался туманными рассуждениями, которые казались мне весьма благородными и обоснованными, пока реакция на них присутствующих в зале не развеяла мое заблуждение.

Я сказал примерно следующее: «Домачинский проявил бы подлинное мужество и смелость, если бы он, будучи убийцей четырех человек, по личной инициативе предстал перед судом, искупив тем самым свой грех перед попранными нравственными нормами человеческого общества, в основе которого лежит справедливость…

— Доказывать необходимость такого поступка доктору Хуго-Хуго, а равно и его клиентуру, значило бы требовать от них исполнения роли, для которой эта порода людей, не наделенных вкусом, не имеет никаких данных. Я вполне отдавал себе отчет в тщетности своих усилий растолковать этим мудрым и респектабельным господам, что жизнь изобилует постановками, в которых провал исполнителя заглавной роли — меньшее зло, чем провал всех участников спектакля вместе с театром, сценой и зрителями. В иной ситуации разумнее опустить занавес посреди акта и вовремя оборвать живо разыгранный ключевой эпизод, не дожидаясь жалкого и нелепого финала, обставленного с театральной пышностью, громыханием грома и завыванием бури, которая рвет паруса, бьется о стенки шатров и гасит свет, погружая во мрак и сцену, и пыльные тряпки декораций, и следы разразившейся катастрофы.

— Это дешевый прием! — возбужденно вскричал доктор Хуго-Хуго, повернувшись лицом к аудитории и обеими руками указывая на мою персону. — Славные судьи, прожженный и коварный рутинер лукаво подменяет основное второстепенным! Обвиняемый несет чудовищную ахинею, и я спрашиваю вас, кто этот главный актер, вызвавший непристойный скандал? Домачинский или обвиняемый? Громкие фразы о буре, громе и молниях — едва прикрытая демагогия, апеллирующая к низменным инстинктам! Это беспредметная болтовня… Если кому-нибудь и суждено погибнуть в этом спектакле, так это вам, господин доктор! Вам плохо удается роль праведника! Не спасет вас от расплаты ни балаганная шумиха, ни прозрачные намеки на социальную несправедливость… Избитый трюк!

— Господин доктор, дайте возможность обвиняемому довести до конца свою речь, — прервал доктора Хуго-Хуго Атила Ругвай, горя желанием не столько защитить мои интересы, сколько создать у высокого собрания впечатление своей полной беспристрастности.

— Да, но господин доктор позволяет себе недопустимые выпады в адрес суда, Правды, меня лично и моего клиента, и я не намерен молча сносить его истеричные поношения! Пусть обвиняемый возьмет себя в руки, в противном случае я буду вынужден расширить обвинение за оскорбления и клевету…

— Ваши претензии будут занесены в протокол, господин доктор! Прошу продолжать! Я повторяю, слово за вами! Прошу!

Мне снова дали возможность говорить. Я посмотрел на часы и, увидев секундную стрелку, ее быстрый бег в безвыходно замкнутом томительном круге, вдруг вспомнил штамп, что ставят на извещениях о смерти, с изображением сообщающихся конусов, в которых пересыпается песок нашей зыбкой действительности. Все — сыпучий песок. Слова, судебный процесс, доказательства, страсти, судьи… Все — песок… Стрелки показывали без трех минут два. Небо за окном нахмурилось, об оконные стекла бились вихри февральской метели. В глубине зала зажгли газовые рожки, и это придало спектаклю меланхолически-похоронный, театральный вид. Лица стали желтыми и скучающе-унылыми. Уж поздно. Пора было кончать.

Мои последние слова мерцали, словно чадящее пламя коптилки, мерно-ленивой струей поднимающееся вверх, но вдруг раздался грохот, словно разорвалась мина, заложенная в каменоломне. Под сводами зала прокатился мощный взрыв. Судебное представление закончилось сценой из цирковой пантомимы: взорам публики, спокойно провожавшим последнюю ракету фейерверка, представился огненный дождь, осветивший все фосфорическим сиянием.