Мирослав Крлежа - Избранное

Я смотрел в небо. Высоко над каштанами оно едва серело, сгущаясь где-то в непроглядной глубине, откуда мерно, с утомительным однообразием сыпался на землю рой снежинок, и вдруг зал суда стал подниматься вверх, набирая скорость, словно лифт, который стремительно нес меня ввысь; слышались дальний звон колоколов и назойливое жужжание чудовищной швейной машины, что строчила саван, предназначенный для меня: тра-та-та, ст-а-тья, тра-та-та; меня несказанно раздражали этот шум, и парфюмерный запах, стоящий в воздухе, и Аквацуртиха, и Хуго-Хуго, и Домачинский… delictum continuatum, la vie privée…

— Хелло, господин доктор! Можно подумать, что совесть ваша совсем чиста, так мирно вы почиваете на скамье подсудимых! Извольте вести себя пристойно, в противном случае я буду вынужден прибегнуть к дисциплинарному взысканию! Что это за демонстрация?

Публика разразилась хохотом.

Голос Атилы Ругвая вывел меня из забытья, и я поднял голову.

— Прошу прощения!

Снова взрыв неудержимого смеха.

— Господин доктор, здесь абсолютно некого и не о чем «просить». Усвойте это! Вы находитесь в суде, и спать здесь по меньшей мере неуместно.

— Что вам угодно?

— Что мне угодно?! Кхе-кхе! Я вас спрашиваю уже в третий раз: имеете ли вы что-либо возразить на речь защитника истца? Извольте взять себя в руки! Здесь, знаете ли, не школа, где можно притворяться за партой… Не слишком ли легкомысленно для взрослого человека!

Громкий, дружный смех всего зала окончательно вернул меня к действительности.

— Ах, да! Diffamatio, ratio legis, calumnia, Хуго-Хуго, Домачинский! Прошу прощения! Уверяю вас, у меня вовсе не было никаких демонстративных намерений! Простите…

— Прекрасно, господин доктор! Я отказываюсь вас понимать. Может быть, вы намереваетесь выйти сухим из воды, прикинувшись невменяемым? Не пригласить ли нам психиатра в соответствии со статьей 253 Уголовного кодекса.

В зале суда раздался смех.

— Психиатра? Если человеку скучно, это вовсе не значит, что ему нужен психиатр! Итак, прошу вас…

— Повторяю, желаете ли вы взять слово? Спрашиваю вас в последний раз! Будьте любезны прекратить всякие шутки! Извольте встать, когда судья разговаривает с вами! Кхе-кхе!

Должен сказать, что до этого момента я не имел никакого намерения выступать. Если бы председательское место занимал не Атила Ругвай, внушавший мне глубокую антипатию, вероятно, я остался бы верен своему решению не отвечать ни слова и без малейшего протеста принять любой приговор суда, показав себя этаким глупцом, который согласен отправиться в тюрьму, не чувствуя за собой вины. Но, как только за зеленым столом под святым распятием появился Атила Ругвай, сын Арпада Ругвая, заместителя председателя мадьяронского клуба и председателя прибыльной местной железнодорожной компании (бывший ставленник Куэна, расстрелявший в период выборов в банский са́бор [80] Банский са́бор — парламент, учрежденный в Хорватии после Венгерско-хорватского соглашения 1868 года, перед которым отчитывался генерал-губернатор — бан, как правило, ставленник венгерского правительства. Са́бор просуществовал до 1908 года, когда на выборах победила сербо-хорватская коалиция. двадцать семь человек, чтобы обеспечить себе большинство), как только появился его сын, которому полгода назад я отказал в руке моей старшей дочери Агнессы, я потерял душевное равновесие. Я мог бы потребовать на основании статей 28 и 31 Уголовного кодекса отстранения от ведения дела отвергнутого жениха, домогавшегося руки моей дочери Агнессы, а заодно и четырехэтажного дома на Бискупской площади (он не получил ни Агнессы, ни дома, ибо я, во-первых, не чувствовал к нему расположения, а во-вторых, не хотел иметь внуков от великолепного Атилы, потомка знатного Арпада). Решив посоветоваться со своей старшей дочерью, я осведомился об ее отношениях с упомянутым Атилой фон Арпадом и спросил, не идет ли здесь речь о «любви» или о чем-то подобном; моя дочь, аптекарская внучка (в социальных вопросах столь же ограниченная, как и ее мамаша), ответила, сохраняя божественную невозмутимость, что, «очевидно, этот противный тип имеет в виду четырехэтажный дом, а вовсе не любовь!» Короче говоря, если бы господин Ругвай не выставил меня на посмешище перед почтенным обществом (что, однако, он имел основание сделать, ибо было бы глупо отрицать, что я вздремнул, убаюканный тирадами Хуго), изобразив слабоумным соней, пытающимся увильнуть от ответственности, я примирился бы с любым решением. Смолотый в порошок демагогией адвоката Домачинского, я безропотно дал бы себя развеять на все четыре стороны, словно горсть юридического пепла; я готов был стать земным прахом и промокнуть свой собственный приговор, написанный густыми чернилами человеческой глупости, в которых тонул, словно старая, усталая муха, попавшая в чернильницу. С полным равнодушием я относился к смеху, который вызывал у высокочтимого общества. Я чувствовал себя неизмеримо выше аристократических подонков общества, испытывая почти такое же превосходство над элегантной толпой, какое, очевидно, тешит обезьян, глядящих из-за решетки на оскаленные физиономии и гримасы людей, которые, право же, больше напоминают мартышек, чем их хвостатые кузены. Но как только Атила Ругвай с явной издевкой потрепал меня за ухо, всем своим видом стараясь показать, что я не больше чем хвостатое животное, и стал отчитывать меня менторским тоном, обращаясь со мной, как с безмозглым существом, болтающимся за решеткой сумасшедшего дома, я ответил ему яростным отпором. Оскорбленное человеческое достоинство не позволяло мне молча сносить унижения со стороны близорукого, прыщавого субъекта с пепельно-серым галстуком в белую крапинку, будто хвост перепелки (персонаж из беспокойного сна Ядвиги Ясенской). Я никогда не имел желания прыгать с трамплинов, но в этот момент мне пришлось кинуться вниз головой с пятьдесят второго этажа своего жизненного пути с такой смелостью, словно у меня было по три парашюта в каждом кармане.

Поистине садистски упиваясь сознанием собственного достоинства, господин Атила Ругвай, осененный 229 статьей Уголовного кодекса, громко окликнул меня, отдавая приказание тоном раздраженного офицера:

— Встать! Отвечайте стоя! Надеюсь, вам ясно? Предупреждаю: ваше непристойное поведение мешает ведению процесса! Надеюсь, вам ясно!

— Вполне!

— Вы уяснили себе обвинение?

— Да!

— Признаете себя виновным?

— Я готов признать, что слова, приведенные в обвинении, которое зачитал доктор Хуго с присущими ему живостью и темпераментом, я действительно произнес, но тем не менее не считаю себя виновным!

— Что же дальше? Вы намерены защищаться? Да или нет?

— И да, и нет! Вернее: ни да, ни нет!