Мирослав Крлежа - Избранное

Пулемет доктора Хуго-Хуго, наведенный на мою порочность, строчил превосходные степени имен прилагательных, с жестокой математической точностью хорошо пристрелянного, абсолютно исправного механизма осыпая меня ливнем пуль, которые проносились, визжа, возле моих ушей и, разорвавшись доказательствами, отличавшимися фатальной правдоподобностью, падали на пол под звон пустых гильз витиеватых фраз; как смертоносные пули, слова неутомимого Хуго-Хуго настигали меня повсюду и уничтожали железной логикой параграфов, угрожавших моему единственному, жалкому и смешному доводу, суть которого сводилась к тому, что, возмутившись поступком Домачинского, я менее всего имел в виду репутацию этого, несомненно, выдающегося лица, — репутацию, завоеванную им как в пределах страны, так и вне ее, — а был поглощен исключительно вопросом человеческой совести, безусловно не заслуживающим столь пристального внимания и, таким образом, хотя, но, и так далее…

Человек-мегафон Хуго-Хуго, облачившись в адвокатскую тогу, победно гремел перед высоким форумом о том, что Домачинский — инициатор альпинизма, туризма и теннисного спорта, отец сельского хозяйства и производства танина, а также председатель Общества содействия прогрессу науки и трудолюбивый пахарь в плеяде блестящих промышленников, подарившей стране великанов, подобных Сикирицу Милановичу, Петрановичу, Ярацу, и так далее, и так далее, кавалер высших королевских и царских орденов, основатель известного банка, обманывающего мелких вкладчиков совершенно так же, как и крупных, гуманный реорганизатор банковского дела — сравнить его можно разве что с коренным в упряжке, — надежда и арбитр в области вкуса, чье имя навечно связано с расцветом нашей индустрии, мудрый кормчий беднейших вкладчиков, подлинный вельможа, осведомленный экономист, опытный виноградарь, пионер автомобилизма, активный застрельщик нововведений в области экономики, реалистически мыслящий человек, достойный представитель родины в торговых, промышленных и банкирских комиссиях международного масштаба, где, как известно, национальную честь страны не защитишь с помощью аргументов, какие приходят в голову на веранде за бокалом вина полуобразованным провинциальным интеллигентам, вообразившим, что несокрушимую волю Домачинского можно свернуть с ее созидательного пути ложью и гнусной клеветой. Нет, этот дух, энергичный и смелый, как вихрь, завоевавший почетное место в истории развития отечественной экономики, наделенный дьявольски разнообразными талантами, создавшими монументальное здание великих дел, всем своим существом презирающий пустые слова, не удастся сломить дешевыми фразами, автор которых — ничтожный, взбалмошный и вздорный чиновник, сам себя признавший развратником и открыто поддерживающий связь с постыдно откровенными блудницами!

Не имея зонта особой конструкции, я ощущал, как словесный ливень фантастических превосходных степеней увлекает меня в опасную быстрину лжи и глупости, подобно мощному водопаду, затягивает меня в смертельный водоворот фальшивой риторики, который вот-вот перевернет утлый резиновый челн и приблизит роковой миг позорной гибели разоблаченного искусством Хуго-Хуго, жалкого и презираемого служащего, которого и раньше-то никто и в грош не ставил. Мутные воды предрассудков, общественного мнения и юридической ответственности несли меня в открытое море, а вдали едва виднелась скользящая по волнам княжеская регата с надутыми парусами; на ветру гордо реяли ее победоносные стяги, и мне казалось, что просторы океана бороздит огромный флот хвалебных эпитетов, адресованных Домачинскому — великому адмиралу и лорд-протектору, чьи корабли нагружены железными тазами и ночными горшками для Персии, а поезда — разнообразными товарами, тому, кому принадлежат банки и города, светящиеся рекламы, которые кричат: покупайте шерри-бренди Домачинского, покупайте мыло Домачинского! Стелется над землей дым пароходов, локомотивов и гигантских барж Домачинского, гудят машины, шумят приводные ремни, воют сирены, кричит печать — еженедельники и специальный выпуск «Газеты» — об осуждении клеветника на восемь месяцев одиночного заключения, мелькают заголовки: Домачинский, доктор Хуго-Хуго и снова Домачинский, Домачинский, Домачинский…

— Преступление, которое я совершил — а я, несомненно, «нанес оскорбление», — обойдется мне в год тюрьмы или в десять тысяч штрафа! Если бы фон Ругвай взыскал с меня кругленькую сумму, я был бы наверху блаженства, но фон Ругвай — племянник Аквацурти-Сарваш-Дальской и, по всей вероятности, предпочтет посадить меня, благо, способ наказания преступника зависит исключительно от внутренних убеждений судьи, которые, надо думать, окажутся настолько свободными от предвзятости, что побудят его лишить меня свободы по меньшей мере на восемь месяцев…

Желая оставаться последовательным, я не собирался отрицать очевидной истины, что назвал Домачинского убийцей, бандитом и преступным типом, лишь случайно не застрелившим меня из револьвера, о чем я не упускал возможности неоднократно сообщать широкому кругу наших общих знакомых, вызванных в качестве свидетелей на судилище, инкриминирующее мне «ущемление чести другого лица», которое выразилось в том, что я недвусмысленно обнаружил неуважение к господину генеральному директору Домачинскому, то есть «другому лицу». Теперь дружеские беседы отброшены в сторону; лица, с коими я вел частные разговоры, вызваны к зеленому столу в качестве свидетелей, точно поименованных в списке и долженствующих принять участие в спектакле, возглавляемом господином Ругваем, занявшим свое место под никелированным распятием, откуда он по временам бросал на меня из-под стекол пенсне холодный, пронизывающий, рыбий взгляд, скользящий словно змея, притаившаяся под крестом с распятым на ней Иисусом из желтой меди. Лицо Христа оставалось невидимым, я различал лишь его раскинутые руки, что темными мазками вырисовывались на белом никеле креста, освещенном лучом солнца, проникшим сквозь окно в душное, переполненное людьми помещение. Запахи калош, парфюмерии, женщин, смолы и угля. На улице идет мокрый снег, он падает тяжелыми, пушистыми, влажными хлопьями; за окном пролетел голубь, и трепет его крыльев слышен в зале, где доктор Хуго-Хуго слагает неистовый панегирик Домачинскому. На дворе стоит туманный февраль, пахнущий весной, поют водосточные трубы и раздается смех девушек, а с высокого каштана, на котором чудом держатся бурые сухие листья, вдруг сорвался пласт мокрого снега и воробьи, насмерть перепуганные обвалом крошечной февральской лавины, громко чирикая, разлетелись в разные стороны, как черные осколки картечи.