Мирослав Крлежа - Избранное

На сенсационную судебную премьеру собрались все: Сандинета и Пипа, Боби и Роби, Муки и Куки, Буки и Цуки, Теди и Меди, Беби и Леди, Текла и Мими, Дагмар Варогонская со старой Аквацурти-Сарваш-Дальской и юной Аквацурти-Менцетич-Максимирской — словом, весь свет, который имеет, как известно, незыблемые суждения относительно устоев общественной жизни, поигрывает в бридж, убивает несносную скуку плоскими анекдотами, варит мыло, спекулирует марками, штампует ночные горшки, кует замки и цепи, торгует пряностями и мехами и, таким образом, не покладая рук трудится на благо простого народа.

Признаюсь, ночь напролет накануне судебного процесса я не сомкнул глаз. Я с ужасом представлял себе, как мне придется пройти сквозь строй торговых агентов, что продают галстуки, пишут латинские грамматики, молятся богу и совокупляются, словно обезьяны, безмерно гордые тем, что им, этим ублюдкам, рожденным в наизаконнейших браках, дал жизнь не супруг их матери, но некий барон, обладатель дворянской приставки, не имеющий никакого отношения к дворянству и недвусмысленно свидетельствующий о нашем национальном позоре! Я никогда не питал уважения к блудницам, удовлетворяющим самих себя, или закоренелым холостякам, которые женятся, перевалив за вторую половину шестого десятка на молоденьких девушках и с достоинством ступают по земле, пользуясь уважением за свои рога и являя миру пример образцовых супругов; лысеющие поставщики динамита и провинциальные градоначальники, неутомимо воздвигающие себе памятники, выдержанные в классическом стиле античных греков, лощеные венгры и татары, штирийцы и тирольцы, Отокары и Евлалии всегда претили мне. Подсознательно я чувствовал к ним странную неприязнь даже тогда, когда в качестве квалифицированного специалиста отстаивал их деловые интересы. Теперь, навсегда порвав с высшим светом, я был бесконечно далек от этой всполошившейся стаи попугаев и болтливых соек; я целиком отдался порыву, к неведомым высотам, открывавшимся мне, с тревогой замечая, что лечу хотя бы потому, что не чувствую земли под ногами. Я появился в конце зала в дверях, когда общество было в полном сборе, и прошел сквозь притихшие ряды своих добрых знакомых, любопытными взорами провожавших главного героя необыкновенного спектакля, пока он, сохраняя невозмутимость опоздавшего театрала, пробирается, неслышно ступая по ковру, к почетному креслу, в партере, одиноко стоящему возле самой сцены.

На своем месте, которое весьма вульгарно именуется скамьей подсудимых, я нашел три экземпляра «Газеты». Вторая полоса под интригующим заголовком «Что думает о себе один моралист» предлагала вниманию читателей статью Звонимира Тихомира Павласа с приложением моего портрета и факсимиле знаменитой анкеты, в которой я представил себя блудником, клеветником, любовником, разведенным мужем, прелюбодеем, захваченным на месте преступления, пока что не судимым, но темной личностью и моральным уродом.

Вся эта подборка была сделана не без остроумия. Под моей давнишней фотографией, где я был запечатлен в маскарадном костюме клоуна с гитарой под полой и бокалом шампанского в руке, помещалось факсимиле анкеты, заполненной мною для прописки, и эта анкета сама по себе являлась убедительным документом психического расстройства лица, пытающегося судить других. Пока я изучал очередной шедевр господина Звонка Тихомира Павласа, весь зал за моей спиной покатывался со смеху. Публика шуршала газетами, которые чья-то заботливая рука разложила по креслам, словно программу предстоящей премьеры.

Доктор Атила Ругвай открыл процесс, огласив текст обвинения, подписанный адвокатом Хуго-Хуго от имени и по поручению генерального директора Домачинского. В обвинительном заключении говорилось об оскорблениях, которые я нанес господину Домачинскому, назвав его бандитом, уголовным типом, злодеем, прирожденным преступником, еще раз бандитом и неполноценным; говорилось и о том, что я упорно распространял слухи, будто бы Домачинский вытащил револьвер, собираясь убить меня, что я неоднократно заявлял разным лицам, будто этот уважаемый господин сомнительная в моральном отношении личность, которая состоит в интимных отношениях одновременно с семью женщинами, из которых три являются содержанками, и утверждал, будто Домачинский имеет преступное намерение застрелить меня, как пса, и так далее, и так далее… Итак, неопровержимые факты неопровержимо свидетельствовали о том, что я совершил ряд криминальных поступков против чести, что по параграфам свода законов, несомненно, подлежит, и так далее, и так далее… Да, вообще, и так далее, как не преминул бы выразиться доктор Вернер, причастный к кабалистике.

После необходимых формальностей слово взял доктор Хуго-Хуго, защитник оклеветанного, подвергнутого оскорблениям и публично униженного господина генерального директора Домачинского.

Горя желанием произвести должное впечатление на суд, а также на многочисленную аудиторию, блестяще эрудированный доктор Хуго-Хуго прибег к испытанному риторическому приему контраста, который давал ему возможность рельефно показать мою моральную неполноценность и злостный характер моих поступков, противопоставив неприглядный облик обвиняемого величественному портрету пострадавшего, нарисованному несколькими энергичными и смелыми мазками. Он начал так:

— Славные судьи! Господа! Одного, даже самого беглого, взгляда, брошенного на благородный облик моего подзащитного, достаточно, чтобы понять всю лживость гнусных инсинуаций, допущенных в отношении него, преступную клевету, которая по нашим законам преследуется со всей решительностью и строгостью. Jus est ars boni et aequi — право есть равновесие добра и гармонии; правоведение является сводом общепринятых взглядов и убеждений, опираясь на которые мы можем сохранить олимпийское спокойствие при рассмотрении прискорбного и беспрецедентного выпада против человеческого достоинства и остаться беспристрастными, вынося приговор во имя морали, во имя чистого идеала, который господствует над временем и пространством и называется «правда».

Кто же такой оклеветанный и оскорбленный Домачинский? Это один из самоотверженных и дальнозорких деятелей отечественной промышленности, в высшей степени талантливый организатор, творец и создатель национальной индустрии, которая в наш век господства конкуренции является raison d’être народного благосостояния, надеждой на светлое будущее и оплотом всей экономики страны. Славные судьи, представьте себе, что на седьмом десятке своего жизненного пути сей великий убеленный сединами муж, шестидесятилетнюю годовщину со дня рождения которого отмечали недавно все без исключения учреждения, корпорации, институты нашей многогранной общественной жизни, по заслугам чествуя этого выдающегося и в то же время скромного юбиляра, вошедшего в историю нашего отечества не только в качестве неутомимого труженика, чьими руками построено здание нашей промышленности, но и человека, беззаветно преданного интересам народа, навсегда покорившего сердца своими гуманными благодеяниями aere perennius [75] Прочнее меди (лат.) . , каких не знала летопись нашей любимой родины, пламенного пионера кооперации, печати, промышленности, торговли, более того, деятеля, заложившего начало плановой, осмысленной, картельной системы хозяйства, — представьте себе, что сей муж однажды подвергся унизительным издевательствам и оскорблениям со стороны лица, которое официально охарактеризовало себя в анкете, поданной властям, как «личность сомнительную и морально уродливую!»