Мирослав Крлежа - Избранное

Черные, беспокойные метания в темноте, и нет выхода из этого замкнутого кольца. Осень проходит за осенью, а Ядвига бесцельно бродит вдоль чужих заборов по пустынной окраине, бродит долгие триста шестьдесят пять дней, и одинокие тоскливые блуждания навевают ей унылые мысли о безысходной женской доле, о горькой жизни, промелькнувшей, словно кошмарный сон, не оставив никаких светлых воспоминаний, не подарив памяти ни одного мига, который стоило бы повторить.

— И в самом деле, что видела я на своем веку? Скандалы, одни только скандалы да стыд. Плохое пищеварение, мигрень, спайки в матке, больные почки, нервы, денежные затруднения, досадные неприятности, романы и аборты (целый список любовных историй и абортов) да бесконечный бридж в прокуренных казино. Бридж с богатыми престарелыми бабами, которые позвякивают бриллиантовыми браслетами, измеряя достоинства друг друга ценностью жемчужных ожерелий, и распространяют вокруг сладкие запахи мочи и пота, не заглушаемые даже самыми крепкими духами, нелепые партии с потрепанными накрашенными кокотками, что понятия не имеют о картах и ночи напролет сплетничают о прислуге, об ужинах и дорогих отелях за границей. Слабоумные, разукрашенные, размалеванные, в лентах и дорогих мехах светские львицы, которые надменно рассматривают мир сквозь гнусный, прокопченный и пыльный лорнет спасительного entre nous: «Entre nous, кто этот господин, который купил ей лису? А брошку? А браслет? А виллу? А экипаж?»

И вообще, что значит честь? Что порядочнее: «заработать» браслет, виллу, экипаж, выезд, прислугу, яхту, дачу, украшения, наконец, ценные бумаги и стать благопристойной госпожой или остаться ни с чем?

У Ядвиги не было ни кола ни двора, поэтому к ней прочно пристал ярлык доступного товара. А, стань Ядвига владелицей виллы, она слыла бы почтенной госпожой! Нет, люди не жалуют строгих внутренних убеждений и мужественных принципов. Сильные характеры нынче перевелись. Засаленные газетки, испещренные сенсационными новостями, которые продаются в киосках и внимательно просматриваются в уборных, — вот что зовется теперь моралью! Не лучше, чем в заплеванном публичном доме! Ах, да не все ли равно, с кем спать, — с богатыми коммивояжерами, покрытыми подозрительными прыщами, или с низкопробной шантрапой, от которой они отличаются тем, что заботливо холят свой геморрой или катар желудка?

Постепенно Ядвига перестала верить человеческим словам и, сонно зевая, тоскливо сетовала, что молодость ушла и юная девушка превратилась в старую, разбитую гитару, годную разве что для старьевщика.

И снова, как прежде, бредет она грязными улицами, а в душу ее барабанит тоска, словно монотонный осенний дождь, сменяя юные надежды, сны и мечты печальной и тихой тоской старости. Ядвига стала с болью замечать, что люди глохнут и страдают подагрой, что они тяжело дышат, с трудом нагибаясь за упавшими предметами… Все в людях жалко — сплетни, и сетования на долги (в то время как строятся пятиэтажные особняки, продается недвижимое имущество, покупаются корабли, рудники, виноградники), и лицемерные жалобы на непомерную загруженность работой за партией бриджа, составляющего основное занятие бездельников, ночи напролет убивающих в погоне за секундой любви, за которую они, впрочем, нищенски скупо платят.

Бездумно бродила Ядвига Ясенская по улицам, рассеянно разглядывая забитые окна зеленого двухэтажного особняка, по вылизанной дождями стене которого металась тень сосны, и ей казалось, будто в доме скрывается мрачная тайна или разыгрывается роковая драма. Ядвига стала недоверчивой и суеверной, ее раздражали всякие пустяки; она пугалась мягких шагов прохожего в ботинках на резиновой подошве, в ее воображении женщина с зобом блеяла, как овца, а зоб, видневшийся из-под грязного воротника, представлялся живым ей существом.

Сегодня ночью маленький мальчик пронес под балконом Ядвиги барабан в черном чехле, и это так взволновало ее, что она разрыдалась. Полуопущенная занавеска в окне на северной стороне улицы родила в голове Ядвиги беспокойную и подозрительную мысль, что за этой занавеской обитает субъект, обладающий необычайной способностью искусно интриговать и лгать, и этот субъект представляет опасность для нее или для кого-то из ее близких. Весь вечер незнакомец не выходил у нее из головы, а ночью ей приснились монашки, больничный коридор, бесшумно идущие рыбы в госпитальных рубашках и золотая челюсть, которую Некто вытащил изо рта двумя перстами, подставив ее солнечному лучу, который вдруг ярко вспыхнул и молнией устремился сквозь облака в недосягаемую высоту. С утра Ядвига раскладывала карты, и все падал трефовый валет, означающий плохую весть или неожиданную неприятность; она была уверена, что таинственное лицо, скрывающееся за полуопущенной занавеской, наделенное даром интриговать, непременно кривозубо, рябо, щербато и носит стоячий воротник и серый галстук бабочкой в белую крапинку, словно хвост тибетских цесарок, каких разводила ее покойная бабка.

— Хотелось бы мне знать, совсем мы пропащие или нет; иногда мне кажется, что мы еще выберемся из этого сумасшедшего дома. И, когда минует наконец мой сорок седьмой, несчастливый год, быть может, мы избавимся от этой отчаянной слежки и найдем успокоение в тихой пристани, которая не будет на этот раз ни отелем, ни бардаком, ни холостяцкой квартирой, ни редакцией, ни даже министерскими апартаментами.

Я никогда не верил картам, но оказалось, что трефовый валет действительно предсказывает недоброе. Спустя несколько дней мы спали с Ядвигой в моем номере, когда внезапно раздался громкий и бесцеремонный стук в дверь.

— Кто там?

— Полиция!

— Какая полиция?

— Именем закона полиция. Откройте!

Ядвига, которая лежала в чем мать родила, натянула на голову одеяло — вставать ей было лень — и пробормотала что-то об отвратительных свиньях. Я встал в таком виде, как сотворил меня всевышний и с адамовой беззаботностью отворил дверь.

— Что вам угодно? Войдите!

— Вы… вы с ума сошли! Что вы делаете! — послышалось оторопелое восклицание из полутемного, еле освещенного коридора.

— Сплю в своей постели, будучи постояльцем отеля. Грешу любовью, с вашего позволения. Смею ли спросить, с кем имею честь?..

— Мы из моральной полиции.

— Ах, вот как?.. Очень приятно. Сделайте одолжение, заходите! Может быть, прикажете подписать какую-нибудь бумагу? Или мне следует выброситься из окна? Или записаться в Армию спасения?

Кривозубый рябой субъект с перекрахмаленным воротничком недобро усмехнулся во мраке, снял дынеобразный котелок и исчез в конце коридора, не проронив ни слова. Другой тип, который отрекомендовался представителем моральной полиции, на секунду задержался и пристально взглянул мне в глаза, будто собираясь задать исключительно важный, почти роковой вопрос, затем повернулся с явным желанием уйти, но снова прильнул к двери, с любопытством заглядывая в комнату, и, глупо замешкавшись, всем своим видом показывал полную растерянность.