Мирослав Крлежа - Избранное

На лице доктора Вернера, шеф-редактора популярной газеты либерального толка, свободомыслящего человека и скандального безбожника, появилась добродушная улыбка, красноречиво говорящая о том, что Вернер на секунду снял маску, приоткрыв свое подлинное лицо. Как это ни странно, он не забыл мою статью «Дайте нам тысячу людей, дайте нам тысячу характеров». Воспоминание о давнем эпизоде, по всей вероятности, согрело его: обладая феноменальной памятью, он процитировал чуть не две трети моей статьи, и разговор неожиданно приобрел оттенок сердечности. Доктору Вернеру, по-видимому, доставляла необыкновенное удовольствие беседа о тех днях, когда он представлялся самому себе ярким факелом, освещающим тьму общественной жизни.

Маленькая, приземистая душная типография Вернера находилась в глубине грязного двора, откуда вечно неслось дребезжание машин и тянуло густым запахом дегтя, мышей и машинного масла; все помещение было пропитано сыростью: по стенам, изъеденным азотной кислотой, расплывались разводы плесени, отсыревшие просмоленные доски пола прогибались под ногами, и казалось, что человек пробирается по болоту, рискуя на каждом шагу оступиться. Огромный квадрат цельного стекла, напоминающий витрину, маленькая раскаленная добела железная печь, на которой бурлит котелок с водой (бледная женщина из бухгалтерии, страдающая бронхитом, кипятит себе чай), наборщики в войлочных шлепанцах, голубоватые клочья дыма висят в комнатушке, перестроенной из склада, — таков трамплин славного доктора Вернера, оттолкнувшись от которого он начал свой стремительный полет; неудивительно, что забытые картины растрогали его, словно вид дорогой могилы.

В этой-то мрачной удушливой типографии перед концом мировой войны доктор Вернер и начал плести сеть своих идей, взглядов, позиций, концепций, предложений и программ; отсюда по пятницам вылетала зеленая «Вага» (в шестнадцатую долю листа); постепенно она расправляла крылья над провинциальной трясиной и наполняла забытые богом закоулки малиновым звоном, который соблазнял умы заветной иллюзией свободы, равенства и братства и, что еще важнее, позволял рентабельной лавочке Вернера расширять поле деятельности, стимулируя подписку и обеспечивая влияние на так называемое общественное мнение, на преподавание и болтовню о задругах [72] Семейная крестьянская община, составлявшая основную экономическую ячейку в сельском хозяйстве Хорватии до конца XIX в. , потребительских союзах, синдикатах, движениях, партиях, народных массах, о всеобщем голосовании, выборах, мандатах и о торжестве одного мандата над всеми остальными. Вы, конечно, догадываетесь, что речь идет о бумажнике!

Однажды в убогом помещении редакции «Вага» появился молодой офицер из конной артиллерии, прибывший через Будапешт прямо с украинской границы; обросший бородой, в запыленной, потертой фронтовой шинели, позвякивая шпорами и тяжелой кавалерийской саблей, он вручил доктору Вернеру выстраданный на войне проект интеллигента: «Дайте нам тысячу людей, дайте нам тысячу характеров!»

Представьте себе, что в нашем застойном болоте, наполненном жирной, густой грязью, похожей на кровавую уху, где обыватель давится своими испражнениями, не простирая завистливой мечты дальше жареной индейки, поросенка на вертеле, оленины, поданной со сливками и брусникой, бекасов, фазана, куропаток, молочного ягненка, индюшки, рислинга, наливки, коктейля и водки, и пребывает в состоянии пьянства и обжорства, которое разнообразится только сплетнями да пересудами по поводу чужих служебных тайн, болтовней с приятелями и лихорадочным заключением сделок, — появился молодой артиллерийский офицер и потребовал от доктора Вернера, от его «Ваги» тысячу характеров; офицер заявил, что, если тысяча мужественных людей сейчас же, немедленно, не пойдет в массы и не приступит к возведению фундамента всемирного гуманизма, наша собачья доля по-прежнему будет ограничена дьявольскими рамками татаро-мадьярского церковного прихода с той лишь разницей, что вместо графа Куэна, Тиса [73] Тиса Стефан (1861—1918) — реакционный австро-венгерский политический деятель, в 1913—17 гг. глава правительства; убит восставшими солдатами. или Ф. И. I [74] Франц-Иосиф I (1830—1916) — император австрийский и король венгерский. нами будут править новые лица! Из многотысячной толпы возбужденной, необразованной, мещански мелочной, ограниченной и лукавой полуинтеллигенции нам нужно извлечь тысячу отважных, которые, предвидя моральную мышеловку, остерегались бы коварного плена неразрешимых противоречий, облеченного в форму общественного успеха, являющегося отрицанием тех идеалов, которые мы носим в душе. Нет, возвышенный идеалист не может примириться с участью богатого ничтожества, жиреющего на приманке мышеловки, в которую он попался, заняв высокий административный пост, министерское кресло или место в дирекции банка.

С таким ли капиталом должны мы выйти из кровавой бойни, если хотим, чтобы она послужила делу освобождения народа? Нет! Единственное, что может нас спасти, — это воспитательная работа с нашими соотечественниками, которых надо поднять, поставить на ноги и сделать из них полноправных людей, и так далее, да, однако, но, и так далее…

— И это-то «да, однако, и так далее» решило судьбу моего проекта. С четырнадцатого по восемнадцатый год, сколько мне помнится, замкнувшись в четырех стенах, вы ощущали себя как бы в безвоздушном пространстве, и, надо сказать, не без основания. Я не собираюсь утверждать, что интеллигенту более всего пристало болтаться по фронтам, но, когда люди воюют, пожалуй, порядочнее идти в бой вместе со всеми, теша себя мыслью, что это, во всяком случае, меньшее безумие, чем трепать нервы наедине с самим собой, особенно если ты по натуре трибун, общественный деятель, политик, участник борьбы и шеф-редактор. Сознайтесь, что весной восемнадцатого года (я это хорошо помню потому, что в начале марта был откомандирован с украинского фронта на сборы в Любляну) вы с неподдельным ужасом следили за тем, как почва уплывает из-под ног, оставляя вас без опоры, без поддержки, без защиты перед лицом национального вакуума, перед безжалостной военной мощью центральных сил и анархическим произволом «зеленых кадров». Тогда всем стало ясно, что бездарная война царизма — еще одно поражение в цепи трагических катастроф, не оставшихся, к сожалению, без плачевных последствий. Вернер, вы процитировали мне Герцена, да, именно Герцена, а моя идея о создании тысячной фаланги волевых людей, которая послужила бы ядром первой сотни тысяч представилась вам авантюристической, неосуществимой, призрачной утопией. Более чем дерзкой. Рискованной. А теперь? Романтика военных лет, иллюзии 1917—1918 годов отошли в далекое прошлое, и что осталось? У вас было две законные жены, вернее, три законные жены, три любовницы, тридцать три непристойные аферы, вы покупали женщинам ожерелья и золотые браслеты, дарили драгоценные ковры; при помощи своей газеты поддерживали одиннадцать сменившихся правительств, завели собственную машину, виллу, долги, кредиты, фонды, новые кредиты, стали выпускать модный еженедельник, который в настоящее время финансирует наш идеал — Домачинский. Естественно, что вас до глубины души возмутил наглец, посмевший заклеймить этого человека кличкой «бандит»! Рассудок ваш заснул, совесть молчит, а вы, вы погрязли в разврате, в разврате и пьянстве! Я вас прошу только об одном: бросьте, братец мой, дурацкую роль проповедника! Честь и хвала вам и вашим секретным фондам! Я понимаю: вам привычно покупать совесть людей за два-три крейцера, но все же, и так далее, к чему все эти слова? Существуют два мира, два критерия, две логики и два образа мышления! Мне не хотелось бы, чтобы вы поняли меня превратно: избавь меня бог стать марксистом, напротив, я цинично смотрю на вещи и из всех нравственных ценностей дорожу теперь лишь вкусом, который заменяет мне всякую мораль. Единственным мерилом сознания представляется мне внешняя форма. Давно уже на свете не осталось ничего человеческого, что не было бы изобличено, кроме вкуса. Безвкусица же говорит о крайней скудости ума, ибо полнокровное и естественное — разумно, а следовательно, гармонично. Между тем приглядитесь к окружающим! Большая ли персона или простой смертный — все в них так отвратительно, так безвкусно! Я почувствовал бы себя таким же, как они, если бы смолчал в ответ на звериное рычание этого троглодита Домачинского, годного лишь на то, чтобы угрожать с револьвером в руке. Я показался бы себе таким же, если бы не послал к черту свою обожаемую жену, когда она накануне серебряной свадьбы потребовала от меня покаяния в грехах, в которых я не повинен ни сном, ни духом. Меня не трогают сплетни и клевета ближних. Все, что они считают прекрасным, чистым и высоким, на самом деле — мерзко, отвратительно и низко. Читая образцы стихоплетства, которые выдаются у нас за лирику, рассматривая картины современных художников, наблюдая за политикой и жизнью, вы не можете не заметить царящей повсюду безвкусицы. Большинство людей, в головах которых сумбур, а в сердце лягушечья кровь, озабочено наполнением своего брюха, обсуждением фольклора, карьерой, политикой и геморроем. Но если какой-то там мясник или патриот, вбивший себе в голову, что на свете нет инструмента прекраснее барабана, не занимает меня, то каково же мое удивление, когда в толпе моралистов, набросившихся на меня, я обнаружил Вернера. Ну что ж, решил я, очевидно, возбуждение его достигло такого накала, когда удержаться от выражения дружеского участия, поистине, не хватает сил, однако тогда я вправе ожидать от Вернера речей, отличных от тех, с которыми обращаются ко мне ежедневно и которые сплошь состоят из глупостей, вроде: паранойя, нервы, достоинство, гражданская репутация и прочее.