Мирослав Крлежа - Избранное

— Итак, я попытаюсь резюмировать твои слова: все общество сошлось во мнении, будто вот уже целый год, как я цепляюсь к каждому, кто встречается мне на пути. Домачинский убил четырех человек и хвалился этим в семьсот семьдесят седьмой раз, да еще выражал сожаление, что не пристрелил и меня, как собаку, что он сделал бы это наверняка, не ускользни я с проворством пса; однако Домачинский не вызывает в тебе отвращения, наоборот, ты полностью согласна с ним, с его пучеглазой коровой и продажным адвокатом, со всеми подонками, которые увиваются вокруг него, обезьянами и аптекарями, требующими, чтобы на меня надели смирительную рубашку, в наказание за честные мысли, высказанные впервые в жизни! И ты еще смеешь предъявлять мне ультиматум: «Или моли о прощении, или неси ответственность за последствия один!» Ты считаешь опасным для себя и детей оставаться под одной крышей со взвинченным сумасбродом, экзальтированным психопатом! Думаешь, твой баритон лучше воспитает детей, чем я, не оценивший благодетеля? Мол, Домачинский носил меня на руках, а я плюнул ему в лицо? Мало того, я вызываю общественные скандалы в парках, толпа бежит за фиакром, который везет меня в полицию! Высовываю язык самому Флорияни! Министра Харамбашевича оскорбил, намекнув, будто он ворует марки! Я погубил свою жизнь! Наш брак! Счастье наших детей! Твое последнее слово — все! Или признавайся, что сошел с ума, не совсем, конечно, но все же на двадцать пять процентов, остальными же семьюдесятью пятью процентами изволь каяться, чтобы смирением и скорбью хоть как-нибудь загладить свою вину, или — да будет тебе известно — отныне я не посмею угрожать миру и счастью семьи! Мне все ясно. Я уезжаю. Даю развод. Вину беру на себя. Слава богу, больше мне не придется высиживать на «Кармен» и восхищаться Эскамильо! Успокойся! Я не дон Хозе. К черту!

Я стал жильцом отеля «Европа», где занимал комнату 242, и надо признаться, в этом было мало приятного. В те дни даже мои любимые книги ничего не могли мне сказать. Ни Эразм, ни Будда, ни даже св. Августин никогда бы не приняли на себя тяжкую вину стопроцентно платонического прелюбодеяния, подчинившись минутному настроению, и я тщетно пытался отыскать печатный труд, который подсказал бы мне выход из моего запутанного положения.

В нашем провинциальном городишке, где так любили поговорить о либерализме, мое внезапное переселение в отель, а следовательно, открытое признание разрыва с женой, явившегося следствием моего прелюбодеяния, привело общество в крайнюю степень возмущения моей особой, которая, как мне кажется, вовсе не стоила столь пристального внимания. Когда же я назвал своего доброго знакомого доктора Вернера, знаменитого шеф-редактора, свободного мыслителя и свободного каменщика, прямо заявившего, «что после моих отчаянных выпадов против самого себя меня следует упрятать в сумасшедший дом», — когда я назвал его пошлым обывателем, он начал бормотать что-то о Европе, об образе мыслей цивилизованного человека, который, по его мнению, несет ответственность перед самим собой, однако не удостоил меня ясным ответом относительно того, почему он расценивает мои поступки как патологические, ненормальные, одним словом, выходящие за рамки европейских представлений.

— Какого черта вы твердите, что мое поведение не европейское, если я проживаю в Европе, да еще в отеле «Европа»? И вообще, что я такого натворил? Сказал бандиту, что он бандит — вот и все! С какой стати я надумал сказать ему это? Да только потому, что он пригрозил застрелить меня, как собаку! Весь вопрос в том, почему я раньше не заявлял ему об этом. Право, не знаю! Не знаю и другого, почему никто не догадался сделать этого до меня? Почему? А между тем я уверен, что весь город, так же как и я, считает его бандитом. Я полагаю, вам, Вернер, вам, который и сам придерживается подобного мнения, нет нужды это доказывать! Мои слова не содержат ни грана лжи и, кроме того, выражают взгляды всего общества, предпочитающего отмалчиваться! Почему? Да по тысяче причин! Если бы я сохранил в тайне свое глубочайшее убеждение, что, между прочим, и делал в течение тридцати лет, все осталось бы на своем месте. Теперь же меня уволили с работы, надвигается судебный процесс, я признал себя виновным в супружеской измене, которая, nota bene, не более как плод моей фантазии, наконец, я вынужден поселиться в отеле по той причине, что где-то я должен жить; и теперь вы, дорогой мой приятель, пользуясь правом свободомыслящего человека, свободного каменщика и представителя свободной либеральной печати, высокомерно и самоуверенно декламируете о Европе! О какой Европе, позвольте узнать? Мне хотелось бы, чтобы мне растолковали хоть раз, что такое эта «Европа», набившая всем оскомину? Да, что это за птица? Где она, эта «Европа»? И что ей надо? А кроме того, любопытно узнать, в каких это вы, прошу прощения, состоите отношениях с Европой, что претендуете нэ исключительную привилегию быть ее личным секретарем и морально-юридическим защитником в противоположность мне, лишенному этой чести? Может, я чем-то не угодил Европе? Когда? И чем?

— Дорогой доктор, успокойтесь, умоляю вас! Честное слово, я не хотел волновать вас! Успокойтесь же, ради бога! Может быть, вы и правы. Во всяком случае… однако, если принять во внимание обстоятельства и прочее и так далее…

— А, старая песня! Да, однако… но, и так далее… Это ваше неподражаемое «но, и так далее» мне отлично знакомо! Однако прошу вас, прежде чем возвращаться к вашим любимым словам, установить факты… Надеюсь, вы не станете отрицать, что, сидя в кафе на своем обычном месте, которое я занимаю вот уже две недели (таким образом, хоть стол и расположен в общественном месте, благодаря стечению роковых обстоятельств, в связи с которыми я переехал в отель, стол этот скорее принадлежит мне, нежели вам), я читал газеты, вы же оказали мне любезность и подошли ко мне (замечу в скобках — по своей инициативе), прервав мое чтение и оказавшись совершенно равноправным посетителем кафе с той только разницей, что вы сидите за моим столом, а не я за вашим. Вы обладаете единственным правом: встать, проститься и уйти; оно настолько очевидно, что я не собираюсь его оспаривать; мое право несколько шире, основываясь на нем я самым энергичным образом протестую против вашего намерения читать мне нотации, а тем более успокаивать меня, не имея к этому никаких поводов. «Но, и так далее» меня не убеждает! Я совершенно спокоен, я вообще нисколько не волнуюсь и очень прошу вас понять, что слухи о моем нервном заболевании вздорны — я потерпел вовсе не из-за нервов, но вследствие логичности своего поведения. Так вот, доктор, вы надумали сунуть нос в мои альковные дела; прошу вас, не тратьте усилий: я действительно порвал со своей женой, я жалкий рогоносец, над которым весь город потешается вот уже целый год! Думаю ли я подать в суд на мать своих детей за прелюбодеяние, если эта распутная дама, уверившая дочерей в том, что я сумасшедший, заслуживает такого имени? Но, видите ли, и так далее… Между прочим, доктор, не припомните ли вы как в конце восемнадцатого года, в пору, когда вы редактировали культурно-политический еженедельник «Вага», я, будучи в форме австрийского офицера, принес вам свою первую публицистическую пробу: «Дайте нам тысячу людей, дайте нам тысячу характеров», — которую вы отклонили, мотивировав свой отказ тем, что статья «написана блестяще и для «Ваги», несомненно, явилась бы первосортным боевиком, но, и так далее…» Видите ли, это «но, и так далее…» разделяет нас целых восемнадцать лет, мешая нашему взаимопониманию, и если однажды мне удалось форсировать ваше филистерское «но, и так далее», то теперь вы вновь козыряете им, угрожая мне смирительной рубашкой в интересах «европейской» — увы, не знаете сами чего: морали, бога, семейно-идеологической смеси и так далее, и так далее…