Мирослав Крлежа - Избранное

— Я думаю, из семи тысяч докторов права и философии не нашлось бы ни одного, который дал бы мне совет, хоть на волос отличающийся от вашего, и тем не менее я не знаю, что добавить к предыдущим моим словам, когда я имел честь принять к сведению сообщение о моем увольнении, а также вызов в суд, полученные от вас. Остаюсь при своем убеждении, что Домачинский — уголовный тип, убийца и бандит.

— Разрешите заметить, дорогой коллега, что вы несколько неосмотрительно подбираете слова. Ваши высказывания страдают отвлеченностью. Провозгласить человека бандитом! Не кажется ли вам, что столь голословное заявление не стоит ломаного гроша!

— После всего, что произошло на террасе, я считаю этого человека уголовным типом! Почему же мои слова кажутся вам отвлеченными? Домачинский, несомненно, моральный урод! Значит, быть бандитом — еще недостаточно конкретно?

— Но, дорогой друг, с точки зрения существующих законов вы не правы! Все, что вы говорите, относится к области поэзии, но никак не реальной жизни! Такие методы не годятся для политики! Что это у вас за тактика? Что ни слово, то — новое оскорбление!

— Великолепно! Признайтесь, не послали ли вас сюда, чтобы научить меня политичности? Кстати, я всегда был далек от детского намерения заниматься этой премудростью!

— Но я имел в виду политику в переносном смысле, дорогой коллега! Разнообразные средства для достижения цели, к которой мы стремимся, и есть политика. Коэффициент этой величины представляют собой реальные возможности! Да! Между тем обстоятельства вашего дела недвусмысленно говорят о том, что вы потерпите поражение. В этой ситуации упираться, принципиальничать — не что иное, как проявлять манию, достойную старых дев, обожающих, как известно, заниматься самобичеванием, а это не умно! Поверьте искушенному политику, который не раз вынужден был глотать лягушек и мышей, грязь и стекло, а иногда ради дела — бог мой — и огонь! Политика — это тонкая штучка, дорогой друг, в ней самое страшное — поддаться личным настроениям, чего я никогда себе не позволял!

— В таком случае, поздравляю вас! Теперь мне по крайней мере понятно, почему бывший народный трибун подвизается на лакейской службе у бандита, у преступного типа. Если это является доказательством политического искусства, мне остается выразить свою признательность за квалифицированные советы! Я приду вам на помощь, господин министр, и, чтобы облегчить вашу задачу, перескажу своими словами вашу программу! Она звучит примерно так: люди, мол, есть люди, а жизнь — это борьба за существование, своего рода война, но на войне свои законы, да, кроме того, фактам надо смотреть в глаза, и неплохо всегда иметь в виду, что человеческая глупость — могучая сила, а положение пролетариата обусловлено его принадлежностью к определенному классу, природа же не делает скачков, и давно уже следует примириться с тем, что стены тверже наших лбов, что ночью все кошки серы и поэтому в наш век, когда средства производства определяют бытие колоссальных масс человечества, предаваться копанию в пошлых и пустых мелочах, — не значит ли это впасть в субъективизм, что я, несомненно, и сделал, продемонстрировав свое нежелание замечать никого вокруг, кроме своей глупой, ограниченной, обывательской персоны, что является разновидностью l’art pour l’artiste, годного лишь для салонных бездельников, бессильных индивидуальным морализированием способствовать делу прогресса, и т. д. и т. п. Не правда ли, все это, вместе взятое, живо напоминает ручную мельницу, которая перемалывает невежество пополам с глупостью? В данный момент политика не занимает меня нисколько, но, уж если на то пошло — коль скоро вы совмещаете в одном лице социалиста, роялиста и республиканца, — не лучше ли вам воздержаться от экскурсов в политику?

— Простите, но почему?

— Да просто потому, что я джентльмен, а не псевдополитик! Вот так-то!

Господин Марко Антоние Яворшек окинул меня взглядом, полным искреннего любопытства. Нельзя сказать, что он был недостаточно интеллигентен, на секунду мне даже почудилось, что в его глазах вспыхнула маленькая, чуть заметная искорка дружеского расположения. Наступила тишина. Я был склонен ожидать, что он встанет и уйдет. Но он овладел собой. Господин министр машинально протянул руку к пачке сигарет.

— Разрешите?

— Да, пожалуйста.

Я хотел предложить ему спички, но не нашел их. У господина министра спичек тоже не оказалось. Я встал и отворил дверь в смежную комнату, чтобы принести спички, — в дверях, застигнутая врасплох моим неожиданным появлением, стояла многоуважаемая госпожа Агнесса, моя дорогая жена. Спрятавшись в столовой за портьерой, она подслушивала наш разговор.

— Пардон. Прости, пожалуйста! У нас нет спичек! Распорядись, пожалуйста, чтобы нам принесли… и немного коньяку!

Я закрыл дверь и возвратился к господину министру.

Маленькое приключение с моей женой было чрезвычайно досадным, но, увы, я не располагал возможностью сделаться невидимкой или притвориться, что не заметил ее. Пожав плечами и пройдясь два-три раза по комнате, я молча подошел к креслу, Горничная, неслышно появившись в другой двери с коньяком и спичками, поставила на стол серебряный поднос, бросила на меня опасливый взгляд, полный страха и даже, более того, — ужаса, и исчезла также бесшумно, как вошла. Меня это мало тронуло, но, как ни странно, именно в этот момент до моего сознания дошло, что в последнее время прислуга смотрит на меня с выражением тревоги и сочувствия: еще бы, бедный барин сошел с ума!

К кому взывать в таком положении? К одному из семи тысяч докторов нашей универсальной медицины, права и богословия? Или к какому-нибудь чиновнику из полумиллионного отряда? Или к министру, что сидит здесь, представляя двести пятьдесят своих коллег, да еще величает себя марксистом? К бронзовым памятникам нашего города? К железнодорожникам? К типографам? Или к горничной? К моей горничной Мицике, которая считает меня сумасшедшим? К проституткам? Может быть, к священникам?

— Ваше здоровье, господин министр!

— Будьте здоровы, господин коллега!

Мы чокнулись, выпили, закурили; я наполнил рюмки, сначала господину министру, потом себе, и снова наступила тишина. Никто из нас не мог найти нужных слов.

— Пардон, господин министр, может быть, мой вопрос и не совсем деликатен, но все же я рискну спросить, не собираетесь ли вы взять на себя защиту Домачинского?

Марко Антоние Яворшек пришел в явное замешательство. Во всяком случае, темный, почти фиолетовый румянец, заливший его лицо и шею, показался мне вполне естественным, почти человеческим. Когда чувствуешь, что твоего ближнего вот-вот хватит удар, невольно проникаешься необыкновенной симпатией к новоиспеченному кандидату в покойники.