Мирослав Крлежа - Избранное

— Нет, ни в коем случае. Насколько мне известно, процесс будет вести доктор Хуго.

— Доктор Хуго-Хуго? Ну, что ж, весьма опытный адвокат! Он пользуется славой замечательного оратора.

— Да! Говорить он мастак. Опасный противник. А кому вы передадите свою защиту?

— Я буду защищаться сам! Собственно, я вообще не намерен защищаться! Я подчинюсь приговору суда и отсижу, сколько мне положено. По моим расчетам выходит этак от шести до восьми месяцев!

Испытующе-недоверчивый взгляд, который бросил на меня министр Яворшек, напомнил мне испуганные глаза нашей горничной Мицики! Этот человек смотрел на меня, сдерживая взволнованное дыхание, и глаза его выражали примерно вот что: «Ай, ай, ай, мой друг, да что же это с вами приключилось? Может, слухи, будто вы свихнулись, не так уж вздорны? И кто бы мог подозревать, что помешательство может наступить без всякого предисловия, в двадцать четыре часа?»

Наступила длинная пауза. Я поднял рюмку с коньяком и, приветствуя господина министра жестом, молча выпил и поставил рюмку вслед за ним на серебряный поднос. И снова налил из графина сначала ему, потом себе.

— Благодарю вас, доктор, не могу больше. — Господин министр, учтиво дотронувшись пальцем до горлышка графина, отклонил мою попытку соблюсти до конца китайский этикет твердо усвоенного мной гостеприимства и встал; посмотрев на меня глубоким, мягким и дружелюбным взглядом, министр придвинулся совсем близко, прикоснувшись ко мне своим суконным костюмом, и обдал теплым дыханием, пахнувшим коньяком, дымом и пивом. Наверное, выпил не меньше трех кружек, подумал я про себя и, окруженный пивными парами, исходившими от его министерских губ, слегка отклонился вправо, чтобы избежать душистой струи, и тоже поднялся. Мы постояли так несколько секунд лицом к лицу, затем он дружелюбно нагнулся ко мне и взял за обе руки, словно ребенка. Руки этого полнокровного человека были горячими и немного влажными. Он ласково провел по моим рукам до самых локтей, а потом обнял за плечи, по всей вероятности, повинуясь приливу внезапной нежности.

— Дорогой друг, как хотите, но я положительно отказываюсь понимать вас! Умоляю, давайте поговорим откровенно! Как на духу! Как мужчина с мужчиной!

— Вы хотите, чтобы я был абсолютно искренен с вами?

— Это просто необходимо!

— И вы не станете меня осуждать, если я действительно скажу, все что думаю?

— Ну, конечно, дорогой коллега, это само собой разумеется! Только на основе полного взаимного доверия могут решаться серьезные вещи! Понятное дело!

— Тогда прошу вас сесть!

Мы опять утонули в креслах, я закурил сигарету, ощущая, как взгляд экс-министра фиксирует каждое мое движение, бдительно следя за тем, чтобы я не запустил ему в голову графин.

— Вы очень много курите, доктор!

— Да нет! Третья сигарета за день! Итак, вы разрешаете мне быть вполне откровенным, обещая взамен не обижаться? В таком случае прежде всего я намерен заявить, что не могу быть искренним с вами, потому что не уважаю вас!

К чести господина министра, он принял этот выпад совершенно спокойно. Маленькая светящаяся искорка в его глазах потухла, сменившись ледяной недоброжелательностью и отчужденностью, свойственной врачам, производящим осмотр душевнобольных. В этот момент министр был неизмеримо выше меня: моему смятению он противопоставлял трезвый разум и железную выдержку, столь необходимые для служителя клиники душевнобольных. Он имел вид усталой сойки, которая давно уже выболтала все, что было у нее за душой.

— Вы не припоминаете нашу беседу, состоявшуюся возле евангелической церкви?

— Возле евангелической церкви? Беседу? Простите, запамятовал! К сожалению, я понятия не имею, о чем вы говорите!

— Этого и надо было ожидать, я был уверен на сто процентов, что вы забыли о нашем разговоре! С тех пор прошло лет семь, а то и восемь. Вполне естественно, что столь незначительное событие ускользнуло из вашей памяти! Я же отчетливо помню все детали той встречи и, если вы не возражаете, позволю себе несколько освежить ваши воспоминания. Конечно, с одним условием!

— Извольте, однако что это за условие?

— Я прошу вас сделать одолжение не смотреть на меня этаким медицински-соболезнующим взглядом, каким врачи глядят на пациентов! Заклинаю вас, усвойте же, наконец, что я не пациент и мои поступки не заключают в себе ничего патологического! О моем помешательстве предоставьте болтать моей жене и прислуге, вам же это не к лицу, уж коли вы оказали мне честь своим посещением в качестве charge d’affaires в делах господина генерального директора Домачинского, имея в бумажнике обвинение против меня и даже приговор в соответствии с параграфами 297, 299, 300, 301 Уголовного кодекса. Я думаю, вы согласитесь, что параграф 301 Уголовного кодекса вряд ли применим к невменяемому. Да, так вернемся к нашему разговору возле евангелической церкви.

Я помню, выдался необычайно душный день. Один из тех скверных дней, когда дует резкая юговина [69] Юго-восточный ветер. , каблуки вязнут в асфальте, потная рубашка прилипает к спине, а улица благоухает острыми женскими запахами, и кажется, словно весь город пахнет женской гимназией. Ветер нес облака пыли, листья на кронах деревьев, выпив последние капли влаги из стеблей, мертво и гулко шуршали, будто пораженные смертельным недугом, и вся аллея представлялась раскаленным, душным и пыльным мешком из бетона с останками залитых лавой деревьев каштана, испепеленных немилосердными лучами кварцевой лампы, безжалостным огнем пылавшей в пастельно-голубой пустоте и делавшей наше собачье лето, о котором мы мечтаем с таким вожделением, поистине невыносимым. В такую-то пору мы и встретились с вами в каштановой аллее, как раз возле евангелической церкви. Простите меня за подробности несколько, может быть, демагогического свойства, более уместные в памфлете, но для формирования моего окончательного суждения относительно вашей личности, вызвавшей во мне вполне определенную антипатию, эти детали имели огромное значение. Вы появились в конце аллеи в костюме из шелка-сырца и белых туфлях, в панаме и полосатом галстуке, в светлой рубашке, свежий, только что из-под душа, выбритый, надушенный, еще молодой, стройный, полный божественной энергии, добродушно улыбающийся после первой утренней сигареты, здоровый и беззаботный, одним словом, настоящий социалистический министр и преуспевающей делец, у которого свои дивиденды, конечно же, солидная и почтенная должность при капиталистическом картеле, обширные связи, прочная и перспективная карьера, что дает человеку возможность ступать по земле с победоносной уверенностью! Возле нас в траншее более чем трехметровой глубины, ширина которой не превышала семидесяти пяти сантиметров, рабочие чинили газовые трубы. Аллея была подернута дымкой газа, внизу же, на дне узкой, осклизлой могилы, было настолько трудно дышать, что полуголые оборванцы каждую минуту вылезали наверх, чтобы судорожно глотнуть свежего воздуха, сорвав с лица отвратительные грязные тряпки, служившие им защитой против удушливого газа, по сравнению с которым гнилые яйца благоухают амброй. В любой другой стране этим невинно осужденным на пожизненную каторгу парням непременно бы выдавали противогазы; у нас же этих несчастных голодранцев бросили в смрадную канаву с ветошью на лице, описывать которую нет надобности. И все же я должен признать, что лохмотья, развешанные на ограде возле евангелической церкви, составляющие допотопный гардероб загорских и междумурских [70] Загорье и Междумурье — области Хорватии. рабочих, потрясли меня больше, чем вид самих страдальцев; трудно вообразить себе кошмарные обноски бывших пальто, из карманов которых торчали краюхи хлеба и зеленый лук, эти тряпки, сброшенные воскресшими лазарями, что глотали удушливый, отравленный воздух, будто капли драгоценного эликсира, изнывая под солнцем, как подыхающие кошки возле огня.