Мирослав Крлежа - Избранное

Мир наших тупоголовых обывателей пришел в невероятное волнение. Врачи, литераторы-домовладельцы, содержатели кафе и управители детских приютов, трубачи и практиканты, которые пресмыкаются и подсиживают один другого, жирея, подобно солитерам в чужих желудках, и облепив, как клубок червей, истлевшие черепа, многочисленные потомки изготовителей зонтиков и музыкантов, троекратные глупцы, существующие в тени великих имен, астрономы-плагиаторы, контрабандисты кокаина, мошенники, набившие карманы на социальном страховании рабочих, владельцы кирпичных заводов, дамские парикмахеры, военные судьи в отставке возмутились до глубины души, когда им вдруг стало известно, что среди них беспрепятственно проживает субъект, который смеет, прервав на полуфразе, остановить посреди улицы приличного человека, а затем, вызывающе повернувшись задом, отплыть вдоль аллеи, наподобие корабля под личным флагом. Я вообще заметил, что людей раздражает логика. Против нее выработан стойкий иммунитет.

Остановил меня как-то на улице экс-министр Панкраций Харамбашевич, господин с бакенбардами, который обладал некогда властью и приобрел несколько трехэтажных домов путем фантастического, прямо-таки виртуозно осуществленного выпуска серийных марок. В прошлом уездный учитель или землемер, потом министр и делегат Лиги Наций, который теперь проводил дни в напряженной шахматной игре, избрав ареной боев роскошный ресторан в центре города, этот господин Харамбашевич ощущал неодолимую потребность лично выразить мне свое глубокое негодование по поводу моего выпада против генерального директора Домачинского.

«Или я забыл, какую роль сыграл сей достойный муж в развитии «нашей молодой промышленности»? Ликеры, что мы пьем, уголь, древесина, ткани, наконец, печать — все это при ближайшем рассмотрении оказывается делом рук уважаемого господина Домачинского, о личных качествах которого каждый волен судить, как ему заблагорассудится, но отрицать значение его деятельности как пионера, заложившего фундамент национальной промышленности, было бы слишком нелепо!» И именно потому, что все это мне известно (ибо невозможно предположить, чтобы от моих взоров ускользнула патриотическая деятельность Домачинского), господин Харамбашевич отказывается понимать меня…

— А что, собственно говоря, вам непонятно?

— То есть как это — что? Но, дорогой доктор, простите, не станете же вы отрицать…

— Да что? Что отрицать? И, кроме того, мне было бы крайне любопытно узнать, в какой связи находятся мои поступки с ликерами и «нашими» тканями, отнюдь не принадлежащими мне, а потому и не «нашими». Объясните, может быть, эти ткани ваши?..

— Нет, нет, увольте, доктор, увольте и еще раз увольте! Известное дело, вы юрист, и вам виднее, что выгодно в данных обстоятельствах — отрицать или соглашаться.

— Браво, господин министр, дивная логика! Я, действительно, адвокат, а не филателист! Я не имел удовольствия коллекционировать марки! И вообще я даже не домовладелец и не министр…

— Вас надо взять под наблюдение! Вы не отдаете себе отчета в последствиях того, что говорите! Что это за некрасивые намеки? Мне не ясно, что вы имеете в виду. Пардон…

— Повторяю, господин министр, я совершенно не разбираюсь в почтовых марках, потому что я никогда не имел чести быть почтовым чиновником, я скромный адвокат. Мне приходилось наклеивать марки на дела, но, к сожалению, я плачу за них из своего кармана и не строю с их помощью дома. Привет!

Право же, помимо моей воли, выходило так, что я сохранял удивительную последовательность при каждой из случайных и вздорных уличных встреч, и если однажды я все же сбросил молодого фон Петретича в бассейн у фонтана, сделал это я вовсе не в порыве безрассудства, а вполне хладнокровно рассудив, что только таким образом мне удастся оказать радикальный отпор скорее морального, чем физического свойства. Самозваный провинциальный патриций несколько потрепанного вида, отец которого жил на широкую ногу, вовсе не считаясь со своими средствами, воспитанный в духе истых аристократов, веселящихся, когда в кармане позвякивают три цехина, и впадающих в уныние накануне срока оплаты векселей, юный фон Петретич, бывший кавалерийский офицер, допущенный к вельможной охоте в качестве приживала высоких особ, подошел ко мне в парке, когда я сидел у бассейна и смотрел на золотых рыбок, сновавших взад и вперед в тени огромных листьев, что плавали на хрустальной поверхности воды, облепленные серебряными пузырьками кислорода, которые тонкими стремительными струйками поднимались со дна. Петретич подошел ко мне сзади, не изволив при этом протянуть руки или снять шляпу. Небрежно постукивая сигаретой о серебряную крышку портсигара, этот светский проходимец, который моложе меня лет на пятнадцать, оперся правой ногой о каменный борт бассейна и, поглядывая на рыбок, вызывающе захохотал, решив, очевидно, любой ценой вызвать скандал.

— Ах, это вы, доктор! Что это вы так странно уставились в воду? Уж не обдумываете ли вы способ покончить с собой?

— Да нет, просто смотрю на золотых рыбок. И знаете, мне кажется, что это не особенно интеллектуальные существа. Приходилось ли вам наблюдать за рыбками в аквариуме? С тупым упрямством они тычутся мордой в стекло и, убедившись, что сквозь него плыть нельзя, тотчас по дороге к другой стенке аквариума забывают об этом открытии. Самое забавное, что этот кретинизм рыб тянется много веков.

— А я подумал было, что вы собираетесь утопиться. Я слышал, Домачинский вызвал вас на дуэль?.. Ха-ха!

— На дуэль? Меня? Домачинский?

— Вы испугались? Но Домачинский, этот делец и мужик, сроду не вызывал на дуэль! Мужайтесь, доктор! Если бы вы посмели сказать мне в глаза такое, как этому старому parvenu, я бы без дальних разговоров огрел вас хлыстом! Но Домачинский, клянусь честью, не сделает из этого никаких выводов!

— Выходит, вы не удостоили бы меня чести вызвать к барьеру? Не позволите ли узнать, почему?

— Это не в моих правилах! Я полагаю, с вас хватило бы собачьей плети: ведь вы безумец, — и после этого требовать от вас удовлетворения! Вы… вы коммунар!

Что я мог ответить этой обезьяне, пятнадцать лет просидевшей на разномастных кобылах и набившей мозоли на заднице, что является единственным свидетельством его благородных трудов? Прослушав по меньшей мере двадцать раз «Čar valcera», он понял, что все остальное трын-трава. Я закатил патрицию такую оплеуху, что он свалился в бассейн, к золотым рыбкам, и наша беседа закончилась диким визгом детей, суматохой среди гувернанток и приходом полиции. Это было прелестно: очутиться в экипаже в обществе полицейских и человека, с которого льет вода, а он дважды плюет мне в лицо. Петретич непременно набросился бы на меня, если бы не вывихнул левое запястье, кроме того, полицейские крепко держали его под руки, в полной уверенности что имеют дело с невменяемым; время от времени фон Петретич принимался яростно рычать от боли, вызывая и у меня сильные сомнения в ясности его рассудка. За нами бежала толпа детей и служанок, однако в полиции все быстро уладилось. Почтенное учреждение мы покидали врозь: сначала он уехал на такси, спустя несколько минут уехал я.