Мирослав Крлежа - Избранное

Ювелиры, зубные врачи, зажиточные домовладельцы, шефы технических секций, романисты, виолончелисты, торговцы обувью, свободные мыслители-ламаркисты, доктора по детским болезням, коммерсанты и служащие частных фирм, косметички и кожники, портные, бароны, мистификаторы всех сортов, согнутые в три погибели и, наподобие лоточников, что навязывают покупателям образчики зеркал и вешалок, заручившиеся дюжиной документов, подтверждающих личность, — все эти господа закройщики, лихо кроящие к определенному сроку книги заданного объема, болтуны, платные агитаторы, ратующие против собственных взглядов, социальные ничтожества, которые собирают пожертвования для внебрачных детей и рассуждают об ущербе, причиняемом воздушными атаками незащищенным городам, разорившиеся банкиры, финансисты, лидеры политических течений, которые не отвечают их убеждениям, лжецы, бесстыдно заверяющие публику в том, что сами ненавидят и осуждают, контрабандисты, газетчики, пьяницы, трезвенники, старые девы — все это вдруг пришло в невиданное волнение, подобно стае воробьев на Валентинов день, и, в соответствии с требованиями своего нутра и пищеварения, сообразуясь со своей привычкой спать под стегаными одеялами, начало урчать, лаять, неистовствовать, клеветать, врать, домышлять, распространять слухи, одним словом, не щадя сил и энергии, принялось поносить меня, адвоката господина Домачинского, аптекарского зятя, владельца дома с балконом, что стоит на углу улицы, возле епископского памятника.

С детства я испытывал необъяснимый панический страх перед восковыми фигурами. Балаганно раскрашенные восковые имитации человеческих голов и рук вызывали у меня болезненную судорогу внутренностей с первых дней моей сознательной жизни, и, помнится, еще в младшем классе средней школы я перенес страшный понос после того, как насмотрелся паноптикумских мерзостей. Почему, например, поросячьи или коровьи туши, выставленные в витринах мясной лавки, не вызывали у меня рвоты и неприятного урчания в желудке? Казалось бы, окровавленные куски мяса представляют собой неопровержимое доказательство отвратительного, подлого убийства, но расчлененная свиная утроба в витрине лавки хоть как-то оправдана с точки зрения каждого человека, который любит жаркое; почитателю мясных блюд вид жирной, свежей туши даже мил, потому что она, прежде всего, съедобна. Но экспонаты паноптикума, изображающие человеческие почки, желудок, пищеварительные или половые органы, просто отвратительны. Бездумная восковая копия живой модели, раскрашенная мертвыми красками, угнетающе действует на человека, который не может отделаться от ощущения гадливости при виде математически точного дубликата природы в ее наиболее отвратительных проявлениях, убедительно напоминающих людям о бессмысленности жизни. Да, жизнь в забытых богом углах, подобных нашему, не многим отличается от бесстрастных повторений чесоточных тканей, язв, половых органов, желудков и развороченных внутренностей, демонстрируемых в паноптикуме, ибо все здесь подчинено низким инстинктам, войнам, мелким неприятностям личного порядка, грубому влечению полов и болезням. В безумной погоне за хлебом и успехом, оглушенные смехом, звоном бокалов и громом оркестров, мы забываем о том, как убога наша доля; известно ведь, человек не чувствует отвращения к тому, что можно оплодотворить или съесть. Но я не мог этого сделать с восковыми фигурами дьявольского паноптикума! Наступил момент, когда наша жизнь, словно восковой экспонат, расцвеченный для всеобщего обозрения, обнажила передо мной свое лоно, изъеденное раком, и пятидесятилетнему дураку, убившему лучшие годы на пустую болтовню с гостями, вся эта бессмысленность вдруг показалась невыносимой.

Не то чтобы раньше я не знал людей. Для меня не было секретом, что государственные статистики, которые выпускают объемистые тома, наполненные сведениями о нашем отечестве и других странах мира, беспардонно подтасовывают факты сообразно распоряжениям администрации, а также установившейся международной традиции; в своих трудах (которые, впрочем, никто не читает и не принимает всерьез) они уверяют граждан, что сооружение ватерклозетов, канализации и мелиоративной сети, строительстве пароходов, паровозов и железных дорог подняло нас на новую, высшую ступень, то есть должно внушать веру в прогресс, который почему-то у нас связывают с увеличением производства ватерклозетов, кабелей, пушек, винтовок и разных машин. До сих пор я беззаботно кутил, пил на брудершафт, играл в шахматы и вел нескончаемые дебаты о проблемах Дальнего Востока со звездами нашей статистики, но, скажите на милость, мог ли я предаваться веселью с ними, когда эти самые статистики в один прекрасный день пожелали и меня зачислить в одну из знаменитых рубрик! Все это выглядело так: в графе приговоренных значилось столько-то человек плюс один, и, что самое забавное, — этот «один» и есть я, своей собственной персоной; или, например: имеется столько-то и столько-то душевнобольных плюс один, и этот ничтожный довесок — снова я! Для меня не составляло тайны то обстоятельство, что историки создают свои великие произведения, учитывая существующую конъюнктуру, врачи торгуют свидетельствами, критики продают рецензии, женщины — любовь; я давно уже постиг, что за добрым ужином проще всего выпросить чин и приобрести протекцию. Принимая живейшее участие в дешевом маскараде, играя пошлую роль ординарной маски, я усвоил манеру обращения с людьми, как с больными или беспомощными манекенами, искренне и великодушно я сочувствовал несчастным созданиям, которых бог не наделил сколько-нибудь ясным и здравым умом и, лишив их таким образом возможности выработать волю и иметь принципы, обрек до гробовой доски вместе с другими моллюсками вариться в котле отечественной темноты и невежества.

По-своему я жалел их, рассуждая таким образом: рисуешь, несчастный. Скорей опомнись! Ведь у тебя нет вкуса, к тому же ты самоучка и не знаешь своего ремесла, а таланта тебе отпущены самые крохи, словом, в одно прекрасное утро ты потерпишь крушение, о жалкая жертва высоких страстей! Но так и быть — куплю-ка я твою картину, хоть и не радует она моих глаз, если не я — ее никто и не подумает приобрести! На выставке твоей пусто, а лавровые кусты в кадках и отзвуки одиноких шагов случайно забредшего сюда посетителя создают впечатление покойницкой: так и чудится, будто где-то за ширмой лежит мертвец! Или: пишешь книги, неразумный, бестолковый, хотя понятия не имеешь ни о чем! Вот уже явственно проступают первые признаки старческой усталости, а ты все лезешь из кожи вон, разыгрывая роль местной величины и пропагандируя пустые идеи, не веришь самому себе, сея смуту и самообольщаясь, обманываешь других! К чему все это? Твои книги не пользуются успехом, а если какой-нибудь чудак и вздумает полистать твой фантастический артишок, — неизбежно поплатится головной болью. А ты сам! Опять у тебя мигрень — верно, снова напечатали рецензию на твою книгу; так к чему все эти муки?