Мирослав Крлежа - Избранное

— Не значит ли это, что вы одобряете дезертиров? Н-да-с, в таком случае мне остается пожалеть, что я не отправил вас вслед за ними! Вы были бы пятым.

Легкое опьянение и облака дыма не могли скрыть интонацию заправского унтер-офицера, решившего приструнить солдата. Ночная бабочка отчаянно забилась крыльями о стеклянный матовый шар, затем все стихло. Лампа, горевшая над блюдами с виноградом и сластями, показалась мне необычно мутной, она напоминала тусклые фонари, освещающие погребальные колесницы. Все глаза обратились ко мне, безмолвно спрашивая, почему я молчу. Я чувствовал себя актером, который забыл свою реплику, и, зная, что провал неминуем, с тоской ожидает занавеса.

Я сидел не шевелясь, уронив правую руку на скатерть и, ощущая толчки своего сердца, осторожно вертел ножку бокала между двумя пальцами, разделенными острыми гранями хрусталя. Сердце отсчитывало удары: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Гости в ожидании ответа окаменели, словно позируя незадачливому фотографу, который давно уже скрылся под черным покрывалом, и утомленная публика не чает, когда же наконец щелкнет аппарат и снова закипит веселье и польется вино, а шутки и смех устремятся ввысь, поднимаясь к луне, как бедная бабочка, что после смертельной борьбы вырвалась из полого шара и взвилась над аркой террасы, исчезая в зеленых далях теплой сентябрьской ночи.

Каждая мелочь этого трагического вечера врезалась мне в память: я был спокоен, как никогда, и красочные рассказы о том, будто лицо мое исказила страшная гримаса и я рычал в припадке бешенства, лишены всякого основания. Более того, я отдавал себе полный отчет в последствиях каждого своего слова и движения. Возможность так называемого благополучного исхода, которым, несомненно, воспользовался бы каждый дрессированный пес, по ошибке залаявший на своего господина, еще не была потеряна: можно было, спасаясь от наказания ремнем или пинком ноги, поджать хвост и залезть под стол. Богатый веер выбора раскрылся передо мной. Я мог бы, например, потопить все в пространных рассуждениях вокруг спасительного понятия «морально нездоровое явление» и, не сказав по сути ничего, тонко дать понять, что лишь выдающийся политик мог уже в восемнадцатом году расстреливать людей, как «бешеных псов»… Но, увы! Именно потому, что маленькая правда из моего интимного диалога вовсе не носила агрессивного характера, а помимо моей воли запорхала над головами убогих лицемеров на террасе, я был не в состоянии предать ее; отречься от искренних убеждений, высказанных вслух впервые за пятьдесят лет, значило для меня в тот момент и впрямь превратиться в пса, который подобострастно заглаживает свою вину.

Золотые мосты, фарфоровые зубы, красные носы, оседланные очками, теплый запах женского тела, бессмысленно вылупленные глаза моей супруги, гаванская сигара Домачинского и вопль magnificus’а, идиотски взывавшего, воздев руки, к моей гражданской совести, к чести доктора — «опомнитесь, господин!» — еще больше возвысили меня над полупьяной компанией и укрепили в моем решении не сдаваться; я поставил бокал на стол и полез в задний карман брюк за портсигаром. На беду мое движение было истолковано Домачинским весьма превратно, что красноречиво подтвердили грохот стульев и кутерьма, поднявшаяся вокруг стола, а также действия самого директора, который, опасаясь выстрела, угрожающе замахнулся на меня бутылкой, требуя надтреснутым басом, перекрывшим испуганные голоса гостей, умолявших мирно уладить недоразумение, немедленного исчерпывающего объяснения (пока он не пристрелил меня на месте, как бешеного пса!).

Я закурил сигарету и встал.

— С какой стати? Кажется, довольно слов. Я констатировал факт, что этот господин перед всеми нами хвалился убийством четырех человек — «бешеных псов», по его выражению. Я сказал, что им было совершено преступление и остаюсь при своем мнении. Я не имею ни малейшего желания давать объяснения бандиту, который к тому же грозится убить меня. И только то, что я нахожусь под этой крышей в качестве гостя, не позволяет мне ответить на последний злостный выпад так, как следует.

Затем все смешалось. Поднялся гам, который заглушил бас Домачинского, обещавшего пристрелить меня, как собаку. Огромный, жирный дикарь расшвырял вокруг себя толпу докторов и, заревев, что он скорее раздавит меня на месте, чем допустит подобные выходки под своей крышей, ринулся на меня; заметив поблескивавший у него в руках револьвер, я опрокинул стол и, перескочив через гору битой посуды, ламп и хрусталя, исчез в ночи. Звон стекла и беспорядочные крики остались там, на полутемной террасе, а здесь меня окружила лунная, росистая ночь, в каштанах шептался ветер и пели цикады. Ветер играл ветвями, звенели цикады, светились звезды…

В нашем болтливом захолустье случай, имевший место на даче генерального директора, мгновенно превратился в сенсацию. После памятного вечера я с ужасом обнаружил, что нахожусь в самом центре растревоженного осиного гнезда предрассудков и невежественной глупости. Начало было столь же нелепым, как «Приглашение к танцу» Карла Марии Вебера, этого любимейшего произведения моей супруги Агнессы, единственной дочери аптекаря.

Флорияни Р. М., являвший собою совершенный образец старомодного бонвивана, которого с одинаковым успехом можно было принять за отставного метрдотеля и духовное лицо — добродушный, с толстым висячим подбородком в стиле восемнадцатого столетия, всегда корректный, старательно отутюженный и более чем тщательно одетый, с непременной парой перчаток в левой руке, придающих ему облик абсолютно приличного господина (которого, однако, досадно выдает белье, вылезающее из-под манжет), этот безупречный старый барин, не забывающий предупредительно угостить собеседника из массивного золотого портсигара с монограммой и бриллиантовой кнопкой, предпочитавший первым приветствовать своих знакомых не столько потому, что он безукоризненно воспитан (и одет), сколько из твердого убеждения, что скромность — лучшее украшение потомственного дворянина из старинного рода, этот уравновешенный джентльмен с чуть приметной искривленностью фигуры и едва уловимым шарканьем правой подметки о мостовую, человек с умеренными движениями, вкусами, взглядами и страстями, господин, прослывший самой учтивой личностью в нашем городе в силу всех этих качеств, никогда не имевший ни вздорных ссор, ни серьезных столкновений с окружающими, — первым не ответил на мое приветствие. За партией покера в клубе он демонстративно высказал одобрение Домачинскому, полностью поддержав его мнение о том, что меня необходимо застрелить, как «бешеного пса»…