Мирослав Крлежа - Избранное

Так господин директор, шеф и работодатель, дидактично вещал чепуху с высоты своего невежества, но его имя придавало цену той несусветной околесице, которую он нес. Этот тупой идиот восторженно вслушивался в свои слова, плывущие над притихшим столом; влюбленный в свою персону, он не замечал никого вокруг и, отбросив всякую щепетильность, говорил не иначе как в превосходной степени о своем уме и образованности. Он привык диктовать свою волю палатам, университетам и печати, благотворительным заведениям, делегациям, партиям, художникам, общественному мнению — да, и общественному мнению, — пусть руководствуются высказываниями Домачинского, который черпает сведения в высших административных, вполне осведомленных кругах, отлично информирован, награжден, в чью честь прибили мемориальную доску и отчеканили бронзовую медаль, он объездил весь мир и пришел к убеждению, что пока незыблем принцип: «сила бога не молит, а кто смел, тот и съел». Два года тому назад, когда на фабрике ночных горшков, принадлежащей господину генеральному директору, вспыхнула забастовка, он вел себя прямо-таки неподражаемо. Господин генеральный не позволит задурить себе голову разными профсоюзными мошенничествами: услыхав наивную жалобу о том, что рабочие находятся в плохих условиях, он был искренне удивлен: «Как, разве это все еще неясно само собой?» — «Конечно же, ему, господину генеральному, перепадает несколько больше, чем рабочим, но ведь он один-единственный, а рабочих, боже ты мой, тьма-тьмущая. Было бы крайне досадно, если бы такое большое предприятие не доставляло радости хотя бы одному человеку». Домачинский хорошо осведомлен о мерах, принимаемых по поводу подобных вещей во Франкфурте, Нюрнберге и Саламанке, будьте покойны, он прочитал Розенберга от корки до корки и знает все о канальях, обитающих в колониях, которые, как и наша деревня, нуждаются в прочной узде. Он не допустит, чтобы ему сели на шею, он хорошо знает, какие настроения господствуют на Кэ д’Орсэ. Еще в восемнадцатом году, собственноручно застрелив с этой самой террасы четырех мужиков из «зеленых кадров» [66] «Зеленые кадры» — революционно настроенные солдаты, которые в конце 1917 года массами покидали Австро-Венгерскую армию. К ним присоединились крестьяне. Большое влияние оказала на них Октябрьская революция. , он укокошил, прошу покорно, сразу две пары революционных свиней и конечно же предвидел, как развернутся события в Европе, подготовленные объективным ходом вещей, и понял, что только таким образом можно защитить интересы европейской общественности, мораль и честь и, наконец, насущные потребности — именно насущные потребности в основе своей вполне здорового и жизнеспособного народа.

«Прошу покорно» господина директора звучало для меня если не всегда убедительно, зато веско, тем более что я ни много ни мало, а ровно тридцать лет слушал разглагольствования целой шайки господ генеральных директоров, которые были хорошо информированы, вращаясь в административных кругах, где их торговая деятельность, обогащение, а равно и убийства расцениваются как акты защиты общественности, европейской морали и, наконец, интересов «в основе своей, если уж говорить откровенно, вполне здорового народа», и до пресловутого ужина сентябрьской зеленовато-лунной ночью, что дышала ароматами, теплом и сияла бесчисленными звездами; мне и в голову не приходило трезво взвесить слова напыщенного оратора, сбросить маску серой безликости и отдаться течению самостоятельных мыслей. Пожалуй, тайну моей пассивности можно объяснить двусмысленностью моего métier. Последнее было незавидным — человек, занимающий должность адвоката при фабриканте ночных горшков и почитающий своим гражданским долгом защиту интересов джентльмена, которого трудно заподозрить в благородстве, постепенно утрачивает чувство меры, вводит в заблуждение себя и других, приобщается к касте шутов и болванов в цилиндрах, становится зятем аптекаря и рогоносцем по милости баритона Икс, ощущает себя никому не нужным ничтожеством и, наконец, растворяется в пустоте, словно тень! И вдруг эта тень приняла облик человека и в неповторимый, исполненный высокого смысла момент, начала говорить. Это означало конец всему…

Несколько позднее происшествие на даче генерального директора получило скандальную известность, и по городу поползли зловещие слухи, будто я выхватил из кармана браунинг, что уже приехав на ужин (с большим опозданием) проявил признаки нервной взвинченности, вследствие чего между мной и любовником моей жены в гостиной разыгралась неприличная сцена, будто я грубо оборвал Домачинского, выронив при этом из трясущихся рук бокал, будто вообще весь вечер я был рассеян и в то же время истерически возбужден — все эти сплетни, однако, не имеют под собой никаких оснований. Именно в этот день я был абсолютно спокоен, собран и отдавал себе отчет в каждой мелочи. Я вспоминаю, что апоплексическая фигура этого надутого старого пьянчуги в золотом пенсне, с усами, топорщившимися щеткой, и косматыми бровями казалась мне особенно жалкой и смешной; меня не оставляло ощущение странной искусственности этого человека, словно передо мной была заводная деревянная кукла, изображающая генерального директора Домачинского, кукла эта повторяла заранее заданные слова и жесты, и именно это ощущение исключало возможность какого бы то ни было возбуждения. По сравнению с деревянной игрушкой человек, безусловно, представляет собой существо высшего порядка, несравнимость их такова, что всякий повод к волнениям попросту отпадает. Именно в этот вечер я был совершенно спокоен и, сознавая свое превосходство над всеми окружающими, сидел со своей супругой на увитой виноградом террасе в пьяной компании докторов, ректоров, деканов, ассистентов, ветеринаров и акушеров, генеральных директоров и их дам; адвокат среди адвокатов, юридический советник промышленного треста, домовладелец среди домовладельцев, серая маска среди таких же масок, сам как будто бы европеец среди европейцев, — потягивал черный кофе, и с трудом доканчивая второй бокал рислинга, слушал занимательную историю, которую сообщал Домачинский своей супруге, моей жене и барышне Ренате (возле которой изнывал озабоченный жених, пребывающий в рискованном ожидании), моей старшей дочери Агнессе (занимавшей место между матерью и баритоном), о том, как осенью восемнадцатого года, когда край опустошали толпы дезертиров, ему, Домачинскому, удалось застрелить из своего карабина, словно зайцев, четырех бандитов: двоих он прикончил на лестнице, что вела в погреб, одного — пониже, у беседки, а четвертого — в конце виноградника, при попытке перескочить через живую изгородь. По всему видно, они пытались проникнуть в пивной погреб, но тут-то их и настигли пули господина генерального; двоим они продырявили головы, убив наповал, третьему изрешетили грудь, а четвертому пробили вену на шее, так что кровь брызнула фонтаном.