Мирослав Крлежа - Избранное

После краткого периода государственной службы, когда в составе одного сомнительного чрезвычайно разношерстного выборного правительства я, будучи начальником канцелярии, где шефом был один идиот, вышел в отставку, и до того времени, когда, став юрисконсультом при фабриках, выпускающих жестяные тазы и лесопильное оборудование, женился по страстной юношеской любви на Агнессе, единственной дочери аптекаря, я всю жизнь занимался чужими делами, забивая свою голову, и без того наделенную весьма умеренными способностями, заботами посторонних людей. Преданно и самозабвенно, как истый самаритянин, я любил своих ближних и платил за свои неуспехи в делах или личных отношениях особой симпатией к неудачникам, утешаясь благодатной, почти христианской благожелательностью. Если кто-нибудь из моих клиентов не платил по векселям, гарантированным мною, я принципиально не осуждал обманщика и смиренно поддерживал вексель снова, стараясь припомнить хоть какой-нибудь поступок этого человека, достойный похвалы и неопровержимо свидетельствующий о том, что «несчастного на этот раз грех попутал». Уж таковы люди, уговаривал я себя, тешась своей любимой идеей терпимости к ближнему, который скорее глуп, нежели зол, и где-то в глубине души скорбел о том, что за всю долгую историю человечества не было найдено лекарства от глупости, обрекшей людей на полуживотное существование, которое, по всей видимости, нам предстоит влачить еще не один десяток лет.

С живой любознательностью наблюдая окружающее меня общество, я замечал, что люди обожают поливать друг друга грязью под влиянием роковой потребности, которая, подобно силе притяжения, влечет человека к земле, в болото. Мы изо дня в день наносим оскорбления другим, но в то же время одно неосторожное движение, взгляд, слово ранят нас до глубины души; мы с подозрительностью зверя следим за товарищем, недоверчиво-обнюхивая его; люди — поистине двуногие твари, которые крадут чужие мысли и деньги, подобно обезьянам в джунглях, что-таскают друг у друга миндаль, а наворовавшись всласть и сыто отрыгивая, довольные, мурлычат вальсы, мочась в подземных писсуарах грязных ночных притонов, куда сквозь завесу дыма и смолянистых испарений доносится слабое пиликанье скрипки. Эх, славно жить на свете, когда с другим стряслась беда, тебя же носят на руках, — ты пьян, ну и слава богу!

Теплые человеческие тела, отторгнутые от природы, поставленные на задние ноги и обернутые тканями в точном соответствии с требованиями таинственных законов моды разных эпох, став достоянием государства, безжалостно поделившего их на касты, выдрессировавшего их при помощи дьявольской машины социального строя, подвизаются в церквах и судах, на подмостках и кафедрах, в казармах, писсуарах и трактирах; объятые паническим страхом перед проблемами, все еще ожидающими своего разрешения, и не в силах выпутаться из хаоса, с которым эти разобщенные существа ведут борьбу в одиночку, в отчаянии и ужасе они впиваются в горло друг другу, теряя рассудок, теряя человеческий облик.

Наш разум затуманен воспитанием, пустыми суевериями и ложью, которыми человек набит, словно соломой, а сами мы, подобно заводной кукле шарманщика, пляшем в нелепом ритме под нелепую музыку. Люди вертятся в бешеной карусели социальных условностей на деревянных коняшках общественных предрассудков, и многие совершенно уверены, что мчатся с головокружительной быстротой к «успеху». Время от времени сумасшедшая карусель разлетается на куски, искалеченные всадники навсегда теряют своих деревянных лошадок, а вместе с ними и уверенность, и ни разу я не встретил человека, который обладал бы достаточным мужеством, чтобы прожить свой век самим собой, без деловых писем, параграфов, учреждений с непременной плевательницей, без печати, одним словом, без предрассудков и веры в деревянных идолов. Проигравшие войну офицеры, растерявшие коней и утратившие свой бравый вид, обанкротившиеся банкиры, певцы, лишившиеся голоса, уволенные чиновники, потерпевшие фиаско политические деятели — все эти балаганные паяцы плывут, как потерпевшие кораблекрушение, увлекаемые волной грязных предрассудков, забывая о своем человеческом достоинстве; эти набитые соломой чучела думают, что карнавал окончился трагично лишь потому, что ветер унес их клоунские колпаки. Случись это с другими участниками карнавала, они бы злорадно смеялись. Люди всегда радуются чужой беде, забывая, что чужая беда — беда их собственная. До сих пор я имел слабость рассуждать по старому классическому трафарету: все наши слабости составляют элементы тайны, которая делает из человека горемыку, достойного сожаления.

Люди жульничают, лгут друг другу в глаза, прикрываясь лестью и прозрачно притворным угодничеством. Мелкая хитрость кажется им гораздо более умной, чем прямо сказанная правда. Они болезненно себялюбивы, потому что смертельно боятся голода, они жестоки друг к другу, потому что сами несправедливо унижены; несчастные, травмированные и озлобленные, они храпят, накрывшись душными перинами, сгорая от зависти к соседу из-за лишней чашки кофе, чистой наволочки и нового велосипеда, и затевают неумолчную болтовню по каждому пустяку, напоминая стаю воронов, каркающих над трупом героя в борьбе за право первым полакомиться человечьим глазом.

Да, надо любить людей, быть отзывчивым, добрым и радушным хозяином, всегда встречать гостей, растянув рот в марципановую улыбку, подобно новогоднему поросенку в витрине кондитерской. Именно это проповедовал я как общественный принцип и долгие годы не отступал от своих правил. Я распахивал перед гостями двери своего дома и выходил им навстречу с распростертыми объятиями, пожимая им руки, стараясь быть остроумным, чтобы развеять их плохое настроение. Я угощал гостей рыбой под майонезом, дичью, студнем, вином, папиросами, всевозможными сортами сыра и южных фруктов: накануне званого вечера я весело возвращался с пакетами и бутылками в тепло натопленные, светлые комнаты, где богато накрытые столы дожидались своры прожорливых глупцов и ничтожеств, ничтожеств и глупцов в бесконечных вариациях… Согласно своим убеждениям, целые ночи напролет я мог безропотно сносить чужие глупости, страдая от эгоизма друзей, восторгаться их плоскими шутками и слушать бездарную игру дилетантов, — готовый к услугам, замкнутый и добродушный глупец, подпавший под безжалостный каблук своего гостеприимства. За все это я прослыл в кружке так называемых приятелей безответным и нудным человеком, в доме которого не очень-то весело, зато вполне прилично кормят и всегда подают неплохое вино. Я тонул в облаках дыма и алкогольных паров, в назойливом гаме болтовни, состоящей из злобных намеков и плоских дерзостей, и в душе у меня оставался мутный осадок, возбуждая во мне отвращение, усталость и неуловимое, но гнетущее беспокойство, разряжавшееся подчас вспышками раздражительности. Порой мне представлялось безумием губить долгие ночи в обществе болтунов с куриными мозгами, которые с тупым упорством твердят что-то о политических партиях и закулисных махинациях, программах, битвах и общественных скандалах. Не то чтобы раньше от меня ускользали явственные признаки старости в молодом поколении, ужасная боязнь черных дней, не то чтобы я не замечал опустошительного эгоизма и лицемерия, убивающего благородные чувства людей, — нет, необычайно развитое чувство самодовольства и собственности, когда «мой дом», «мои знания», «моя жена», «мое мнение», «мои книги», «мои доходы» приобретают особую важность и даже маленькое нарушение пищеварения «моего» желудка вдохновляет на монолог, произносимый заикающимся голосом, повергало меня и раньше в глубокое смущение, заставлявшее усомниться в возможностях нашей интеллигенции, призванной нести факел света, и разочароваться в своем поколении и наших потомках, которые в свою очередь произведут на свет следующее золотушное поколение танцоров, славных наследников и ветеринарных ассистентов, пристроенных в разнообразные клиники, а на худой конец и в сумасшедшие дома. Разглядев людей под масками, я понял, что они холодны и совершенно равнодушны ко всему, что не входит в круг их непосредственных интересов, узколобы, навязчивы, раздражительны и падки до сплетен; они не исполняют обещаний, не платят долгов, слепы, ограниченны, доверчивы и высокомерны, как обезьяны, и гонятся только за теми благами, которые удовлетворяют их физические потребности. Пребывая в таком подавленном состоянии, я порой задыхался в этом хлеву. Но с этими жвачными хоть смрадно, зато тепло. В одиночестве — пусто. Я очень хорошо знал, чем пахнет место под чужим хвостом, но попробуй проживи жизнь, ни разу не понюхав его…