Мирослав Крлежа - Избранное

Попытайтесь вникнуть в психологию «свободомыслящего» человека, что испуганно глядит на вас с четырехцветной гравюры в феодальном вкусе, оправленной в золотую раму, попробуйте объяснить этому патриоту, что его логика времен фиакров держится на курьих ножках, и увидите, что он ответит. Будьте уверены, он примет вас за душевнобольного или за иностранного наймита, а в лучшем случае — за субъекта, у которого не все дома.

Долгие годы прожил я в этом вонючем зверинце, затаившись, замкнувшись в себе, глухонемой, как улитка; я наблюдал и, размышляя о человеческой глупости, отчетливо различал беспощадную мрачную внутреннюю силу, которая развращает и губит людей, сковывает каждый их шаг, и думал: «Вот поднялся человек с четверенек и стал двуногим существом, но глупость тащится за ним неотступно, словно тень. Сестра мрака, глупость, поклялась воротить человека вспять, к его древним предкам, и как неотвратимая сила притяжения тянет людей вниз, к земле, не давая возможности взлететь к звездам».

Честное слово, я любил людей. Я многое им прощал, восторгался их разнообразными талантами, а когда глупость вставала на пути разумной воли и толкала человека в болото, в омут мутных слов, я со всей доброжелательностью старался объяснить заминку в его благородном движении вперед: «И птицы, утомленные полетом, спускаются на землю, почему же от людей требовать большего, чем они могут?» В запасе у меня был и такой аргумент: «Личность, желающая выделиться из толпы, становится подобной велосипедисту, который проехал по грязной дороге, не замочив ног, зато забрызгавшись сверху донизу».

В наш век глупость — чудовищная, стихийная сила, которая деспотически правит людьми, но, без сомнения, настанет день, и человек победит ее, ибо степень развития существовавших когда-либо цивилизаций обратно пропорциональна степени человеческой глупости.

Вплоть до пятидесяти двух лет я влачил ординарную жизнь носителя цилиндра и сторонника передвижения на фиакрах, я был нулем среди массы безликих нулей, я надрывался, выполняя свои жалкие обязанности; за свой век я проделал три с половиной тысячи воскресных послеобеденных прогулок до кирпичного завода, а иногда и до кладбища, что в конце парка на окраине города, пребывая все эти годы в унылых, приевшихся супружеских отношениях со своей законной женой, от которой имею трех дочерей — глупых гусынь. Я имел приличный оклад юрисконсульта в одном промышленном предприятии и жалованье у Домачинского, у которого я был постоянным адвокатом по делам его фирмы, и в силу всего перечисленного о моей персоне, будь она взята в личном или общественном плане, невозможно было сказать ничего, что выходило бы за рамки примитивной общепринятой нормы, по которой живут тысячи и тысячи увенчанных цилиндрами ничтожных людей, что рассеяны по нашей любимой родине и всем другим странам земного шара.

Рядом со мной скрипели скелеты моих себялюбивых ближних, а я, выступая в роли адвоката своего работодателя и защищая дела его предприятий, время от времени произносил пламенные речи на судебных заседаниях, стремясь оградить так называемые коллективные интересы; я унаследовал от своего дальнего родственника прелестный виноградник и летнюю дачу и наслаждался семейными радостями в тесном кругу своей супруги, дочери недалекого провинциального аптекаря, который своим знаменитым целебным чаем испортил желудки целого поколения и с помощью того же целебного чая выстроил три четырехэтажных дома в нашем городе. Я жил в комфортабельной солнечной квартире с балконом, в одном из домов, возведенных исключительно благодаря целебному чаю; дом этот был моей собственностью (аптекарь подарил его мне в знак своего особого расположения); по линии родственниц жены я поддерживал знакомства с высшим чиновничеством и, будучи сам домовладельцем и чиновником, вращался в кругу равных себе, как заведено, не интересуясь внешней политикой нашего государства, не питая особого влечения ни к чему на свете и слушая изо дня в день досужие разговоры о войнах, битвах, авантюрах, о каких-то грандиозных событиях и планах, курил и предавался мечтам о том, как в воскресенье буду валяться в кровати до девяти часов утра — в обычные дни я вставал в половине восьмого, — предоставляя по крайней мере девять часов отдыха своим нервам и восстанавливая нормальное пищеварение.

Особенно много наслушался я о живописи, потому что моя супруга в течение трех лет аккуратно посещала художественную академию — право, не знаю зачем, ибо меня не покидало ощущение, что художественный талант прямо-таки чужд ей, но вопреки всему она чувствовала неодолимую тягу к живописи и необычайно усердно посещала выставки и скупала картины, в результате чего нас удостаивали посещениями и сами господа живописцы, буквально наводняя мой дом разговорами о ценах на картины и спросе на них, а порой даже и о самой живописи. О музыке у нас тоже немало разглагольствовали, ибо у моей старшей дочери Агнессы неожиданно открыли великолепное меццо-сопрано, после чего моя жена пристроила девочку в консерваторию, и, так как теперь Агнесса готовилась стать актрисой и сделать блистательную карьеру колоратурной певицы, у нас без конца играли, пели, спорили об опере, концертах, искусстве, чему немало способствовали рассказы об исключительной одаренности моей супруги, считавшейся в нашем медвежьем углу образцом высокообразованной дамы с тонкой возвышенной душой, и мое собственное радушное и наивное гостеприимство, благодаря которому через мой дом проходила тьма разношерстного люда, что позволяло мне вдосталь наслаждаться своей общительностью, вежливостью и, как мне казалось, всеобщим уважением и любовью.

В нашем захолустье, как и везде в провинциальных городах, что лезут из кожи вон, стараясь перещеголять столичные центры, обожают сплетничать и клеветать просто из любви к искусству, но обо мне, насколько я могу судить, на протяжении пятидесяти двух лет не было сказано ни одного худого слова. Так я и жил, не возбуждая ни в ком любопытства, и подчас готов был поклясться, что все вокруг просто-напросто позабыли о моем существовании.

Никто никогда не обвинял меня в краже серебряной ложки или шкафа, не попрекнул в том, что я объел соседа или за чужой спиной пробрался на доходное место, словом, в чудовищном сплетении нашей отечественной глупости мое имя оставалось незапятнанным. О венерической болезни, которой я страдал в ранней юности, никто не знал, а, кроме этого пятна, моя биография не отличалась сколько-нибудь заметными событиями, да к тому же я должен сказать, что подобный конфуз в кругу моих знакомых получил бы самую снисходительную оценку и милая сплетня никоим образом не могла бы повредить престижу почтенного носителя цилиндра, у которого завидное положение, богатая жена, несколько домов в центре города, дача и текущий счет в солидном банке. О том, что я гнусный донжуан, заразивший собственную жену, мне стало известно несколько позднее, после памятной ночи, когда налетевший ураган сделал меня предметом пристального внимания всего общества, которое отныне величало меня не иначе, как рогоносцем, в течение семи лет безропотно сносившим постоянного любовника своей жены, развратником, не считающим нужным скрывать этот свой порок, и отцом, растившим чужих детей. С помощью этих фактов, проливших свет на мою персону, я наконец-то был выведен на чистую воду, правда с опозданием на каких-нибудь тридцать лет, и представлен окружающим в обнаженном виде, странно отличаясь от сложившегося обо мне представления как у других, так и у меня самого. Я не роптал, я понял, что человек может просуществовать до шестого десятка, не будучи ни минуты самим собой. Сначала нудное детство, скудоумное и разболтанное, потом романтика, войны, похождения, женщины и пьяные кутежи бурной и слепой молодости, пролетевшей галопом — в сумасшедшей скачке событий и лиц не было времени оглядеться, — а когда я, вдруг протрезвев, решил поразмыслить обо всем происходящем, из зеркала на меня глянул облысевший, затасканный старик с мешками под глазами, жирными каплуньими складками на шее, испорченными зубами и отвисшим подбородком, обрюзгший, рыхлый лентяй, с глупым видом сжимающий в руке детскую деревянную саблю, в полной уверенности что хрупкое оружие в состоянии защитить его честь и достоинство от притязаний смешной и жалкой цивилизации.